Михаил Щукин - Каторжная воля

«Баю-баю-баюшки, да прискакали заюшки…» Раздвинула перед собой высокую траву, на которой уже лежала роса, и увидела в светлом проеме четырех всадников. Неспешно, без опаски, даже не оглядываясь по сторонам, ехали они по направлению к дому. Настя пригляделась и узнала – это были те самые люди, которые забрали ее с Варламкой и увезли в ущелье. Тогда, с маленьким на руках, боясь за него, она безропотно подчинилась им, не сказав ни слова. Теперь нет Варламки и руки у нее свободные. Устроила удобней ружье, прилегла, твердо вдавив приклад в плечо, и ствол даже не качнулся. Первый выстрел в утренней тишине грохнул оглушительно. Настя мгновенно перезарядила и снова выстрелила. И еще стреляла, без промедления. Четвертый всадник, опомнившись, пустил коня вскачь, пытаясь ускользнуть, но картечь догнала, в спину. Нога застряла в стремени, и конь долго еще тащил убитого по прогалине, взбрыкивая на ходу, словно хотел избавиться от ненужного груза и скорей умчаться.

Не торопясь выскакивать из своего укрытия, лежала Настя, не шевелясь, не выпуская из рук заряженное ружье, зорко смотрела вниз и очень жалела коней, которые испуганно метались между каменным развалом и горушкой. Когда убедилась, что больше на прогалине никто не появится, спустилась по склону, не забывая оглядываться по сторонам. Подол юбки намок от росы, высыпавшей на траве, ноги холодило, и она зябко передергивала плечами, досадуя, что размокнут теперь старые башмаки, сшитые когда-то из козьей шкуры, на солнце высохнут и скукожатся, будут как деревянные колодки. И только эти два чувства, жалость к лошадям и досада на мокрые башмаки, тревожили ее сейчас. Ничто иное как будто и не задевало, словно мелкая домашняя работа, которую делает хозяйка мимоходом, не задумываясь. Сбатовала коней, собрала ружья убитых, из которых они даже выстрелить не успели, дошла до дома и вернулась с лопатой. Неглубоко прикопала всех четверых, подумав еще мимолетно, что звери обязательно разроют, но только подумала, и махнула рукой, сразу же позабыв.

В дорожных мешках у всадников нашлись хлеб, печеные яйца и даже соль в коробушке, сплетенной из бересты. Настя присела прямо на прогалине, спиной к свежему холмику, поела, не ощущая вкуса, и ее, неизвестно по какой причине, едва не стошнило. Икая, отплевываясь, поднялась, отряхнула юбку и стала навьючивать на лошадей ружья, патронташи и дорожные мешки. Привела своего коня и скоро тронулась в путь.

Теперь она собиралась добраться до деревни и найти там старосту Емельяна. Никакого иного желания у нее не было.

Горная речка, стиснутая с двух сторон отвесными каменными глыбами, билась в узком створе, как сильная рыба, попавшая в сеть. Вскипали белесые буруны, неслись, разбиваясь об острые макушки камней, торчавших над водой, и веер мелких брызг доставал до берега. Властвовал, не прерываясь, ровный, тугой гул. Миновав створ, речка раскатывалась на обе стороны, становилась шире, но течение ее оставалось прежним – вода неслась и бурлила, будто кипяток в чугуне.

– Да-а-а, доложу я вам, неистово буйство природы и одолевать его слабому человеку очень боязно. – Грехов наклонился, поднял сухую палку, валявшуюся возле его ног, и бросил в речку; палку сразу же закрутило и она исчезла в воде, даже не вынырнув; он покачал головой и добавил: – Не завидую я самому себе, если окажусь в этих волнах, так ведь и насморк схватить можно. Интересно, утопленники страдают насморком или нет?

– Утопленники ничем не страдают, их рыбы кушают, – хмуро отозвался Родыгин и повернулся к Федору: – Ну, и где мы будем переправу наводить?

– Брод надо искать, ниже по течению, а там уж как повезет…

– Как повезет! Достойный ответ аборигена! – не удержался Грехов.

– Да подожди ты со своим скудным остроумием, – сердито отмахнулся Родыгин. – Дело серьезное. Как говорится, не зная броду, не суйся в воду. Веди, Федор, на месте думать будем.

Стали спускаться по каменистому берегу вниз по течению. Федор шел впереди, время от времени дергал повод коня, который фыркал, мотал головой и норовил отскочить в сторону от летящей и шумящей воды; оглядывал берег, искал памятное место, а когда дошел до него, невольно остановился. Вот старая ель, нижние ветки которой доставали до земли, вот молодой подрост, добегавший до самого уреза воды, а впереди, посредине реки, едва видный в пенных разводах – огромный каменный бык. К этому каменному быку и принесло в прошлый раз Федора, когда он переплавлялся с другого берега, согласившись доставить за перевал Любимцева из Ново-Николаевска. Согласиться-то согласился, деваться некуда, но испытывал такое чувство, отправившись в дорогу, будто шершавую петлю сам себе накинул на шею. И, видимо, от этого душевного расстройства потерял осторожность, побрел наобум вместе с конем и телегой, и сразу же сшибло его водяным напором. Не смог удержаться за конский повод, утянуло под воду, понесло, закружило, как щепочку, и с маху, с разгону шарахнуло о каменный бык, да так сильно, будто переломило в пояснице. В беспамятстве уже успел уцепиться пальцами за трещину, высунул голову из воды, глотнул воздуха и крикнул в отчаянии. Напрасно, конечно, крикнул, все равно никто бы ему не помог, но от собственного крика будто в себя пришел. Вцепился, обдирая ногти, в каменную трещину, подтянулся и навалился животом на выпуклую каменную макушку.

Это его и спасло.

Передохнув, отдышавшись, он соскользнул с камня и вплавь, из последних сил, дошлепал до изгиба, где река еще раз раздавалась вширь и где течение было не столь стремительным. Зацепился ногами за дно и выбрался на берег. Переломанную телегу и раздутый труп коня нашел он только на следующий день. Каким-то чудом старенькая берданка, которую выдал ему Емельян, осталась, зацепившись ремнем за обломок оглобли, и не ушла на дно. Федор осторожно вытащил из нее патрон, выковырял пулю и на плоском камне, боясь дышать, рассыпал порох. Мало было надежды, что высохший порох и капсюль, побывавший в воде, сгодятся на что-нибудь толковое, но Федор этой надежды не терял. И когда вставил заново собранный патрон в ствол и клацнул затвором берданки, испытал даже радость. Оружие придавало уверенности, ведь больше у него ничего не имелось, кроме одежды и размокших сапог.

Купание в ледяной воде горной речки даром не прошло. Скоро Федора стал бить озноб, затем он сменился жаром, голову разламывала неистовая боль, а ноги наливались неимоверной тяжестью. Но поблажки он себе не давал и после каждого отдыха, хоть и со стонами, но поднимался. Шел и шел, выбираясь из дебрей, и даже когда шатало его из стороны в сторону, а глаза застилал горячий туман, все равно брел. Спотыкался, падал, в кровь разбивая лицо, но снова и снова вставал на ноги. Как он добрался до Бурлинки и как еще смог выстрелить – не подвел патрон! – этого он уже не помнил.