Михаил Щукин - Каторжная воля

Сейчас, спускаясь вниз по течению реки, заново перебирая невзгоды, которые ему довелось пережить, Федор испытывал леденящий холод, вздрагивал и по спине пробегал озноб.

Вот и речной изгиб. Течение здесь стихало и на воде уже не вскипали белесые буруны. Федор остановился, предложил:

– Давайте передохнем, а после переплавляться будем.

– Дельно, – согласился Родыгин, – лошадей расседлаем, пусть тоже отдохнут. Заодно и чаю попьем. Звонарев, костер разведи.

На скорую руку перекусили хлебом и напились чаю. Когда уже затушили костер, заседлали лошадей и навьючили на них мешки, Звонарев, смущенно разведя руки, известил:

– А я плавать не умею!

– Да как же ты плавать не умеешь, если на реке вырос? – изумился Грехов.

– Чуть не утонул в детстве, совсем маленький был, вот и не научился, боялся воды.

– Узду на руку намотай и не отпускай, даже тонуть станешь – не отпускай, конь всегда сильнее, вытащит, – посоветовал Федор и добавил: – Если сам не захлебнется…

– Не каркай! – оборвал его Родыгин. – Кто первым пойдет?

Федор, не отвечая ему, потянул за узду коня и первым вступил в воду, которая туго ударила по ногам и обняла холодом. Пошел, сопротивляясь течению, стараясь твердо ступать на каменистое дно. Тянул за собой коня и тот, смирившись, не вскидывал голову, в сторону не дергался, а послушно следовал за хозяином. Только раздувал ноздри и фыркал. В иных местах вода доходила по грудь, стоило больших трудов удержаться на ногах, но речку перешли благополучно, и, когда выбрались на берег, все разом облегченно, вздохнули. Отжимать и сушить одежду не стали, чтобы время не тратить – день жаркий, на ходу все высохнет.

Двинулись дальше.

Привалов больше не устраивали до самого вечера. Остановились, когда солнце пошло на закат и сумерки поползли из горных распадков. Родыгин снова отрядил Звонарева разжигать костер, и тот, отправившись в ельник собирать хворост, неожиданно свистнул и позвал:

– Идите сюда, гляньте!

На поляне посреди ельника чернело большое круглое кострище, совсем свежее, ясно было, что костер здесь жгли недавно: на верхушке березы, из которой вырубали перекладину, листья еще не успели как следует завянуть.

– Получается, что мы теперь за ними след в след пойдем. – Родыгин присел на корточки, разглядывая кострище, и вдруг насторожился: – Слышите?

Прислушались. Действительно, непонятно, откуда доносились неясные звуки – то ли стоны, то ли вздохи. Может, показалось? Нет, они становились громче, обрывались и возникали снова. Быстро прихватив винтовки, все двинулись на эти странные звуки. Далеко идти не пришлось: в низинке, почти рядом с кострищем, увидели срубленные молодые елки, наваленные как попало одна на другую. Раскидали их и остолбенели – под елками лежал человек. Прижимал к животу двумя руками бурый лоскут, оторванный от рубахи, и смотрел широко раскрытыми глазами вверх, в небо. Казалось, что он не видит людей, нашедших его, даже головы не повернул, как лежал, так и продолжал лежать.

– Ты кто? – наклонился над ним Родыгин. – Как здесь оказался? Ранен?

Человек отозвался не сразу. Сначала пошевелился, попытавшись поднять голову, но сил не хватило, он закрыл глаза, с трудом сглотнул тугой комок и кадык на его шее дернулся вниз-вверх. Губы в засохшей сукровице чуть раздвинулись и прошелестел слабый шепот:

– Пить, ради Христа…

– Если в живот ранен, пить ему нельзя, – предостерег Звонарев.

Родыгин наклонился еще ниже, развел человеку руки, сложенные на животе, приподнял лоскут и снова положил его. Покачал головой:

– Можно пить, неси фляжку. У него кишки наружу торчат, все равно умрет, никакая медицина не вылечит, а мы тем более. Пусть напьется. Ты кто? Говорить можешь? Слышишь меня?

– Пить… Дайте…

– Архаровец это, который у Емельяна в подручных. Емельян подручных себе набрал, которые поотчаянней, вот они ко мне и приезжали за Любимцевым. Зовут его Анисимом. Видно, какую-то добычу не поделили, вот и огреб картечи на все пузо. Давай попытаем, может, про Любимцева скажет. – Федор подошел ближе, спросил: – Где Любимцев, его дальше повезли, живой он?

– Пить…

Появился с фляжкой Звонарев. Глотнув воды, Анисим поперхнулся, закашлялся и бурый лоскут на животе стал краснеть. Все-таки отдышался, осилил еще несколько глотков и быстро, проглатывая слова, видно, боялся, что не успеет, выговорил:

– Бежать он меня подговорил… Денег обещал много… Купился я… Подслушали и в живот жахнули… Думали, мертвый, не добили… Дальше его повезли… Меня кинули… Спасите, жить хочу… Пить…

Снова жадно глотал воду из фляжки – и лоскут прямо на глазах напитывался кровью.

– Картина ясная. – Родыгин отряхнул руки, словно они были у него в чем-то измазаны, и выпрямился. – Пошел Денис Афанасьевич ва-банк, но не повезло, как говорится, звезды не сошлись. Жаль…

– С этим-то что делать будем? – Звонарев кивнул на Анисима.

– А ничего не будем делать. Разве что перевязать… Хотя толку… Перевязывай, если хочешь, бинты у меня в сумке.

Но Звонарев за бинтами не пошел и перевязывать Анисима не стал. Отправился собирать хворост и разводить костер. Задели его слова Родыгина о том, что Денис Афанасьевич пошел ва-банк, послышалось ему в них какое-то отстраненное равнодушие, даже осуждение. Сам он искренне переживал все это время, думая об Ангелине и о несчастном Денисе Афанасьевиче, и чем больше думал, тем они становились ему роднее, и он клялся самому себе, что сделает все возможное и невозможное – лишь бы они снова оказались вместе, лишь бы не случилось несчастья. Вспоминая Ангелину, сразу же слышал ее смех, видел, как она улыбается, и хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше, но голос Грехова, прозвучавший так неожиданно, что заставил вздрогнуть, вернул к реальности. Грехов кричал из ельника:

– Все, отмучился, бедняга! Давайте хоть похороним, тварь Божья все-таки, хоть и заблудшая!

Спорить никто не стал, и Анисима похоронили, вырыв в сухом песке неглубокую могилу. Лицо ему накрыли кровяным лоскутом, которым он зажимал рану.

«Голубь ты мой сизый, государев ты слуга занюханный, погоди, родимый, дай отсюда выбраться, я тебе такую выволочку устрою, будешь у меня зубами колья из земли вытаскивать!» – И еще всяческие иные слова, обидные и даже ругательные, придумывал Фадей Фадеевич, адресуя их чарынскому уряднику, который, без сомнения, икал этой ночью без всякого перерыва. И хотя понимал, конечно, губернский чиновник Кологривцев, что ругать сейчас нерасторопного урядника глупо и бесполезно, но до того был сердит, что остановиться не мог. Это надо же быть таким полоротым и абсолютно не иметь полицейского нюха, чтобы не догадаться и не выяснить: никому не известная деревня, в казенных бумагах не обозначенная, не просто сама по себе живет, общим порядкам не подчиняясь, она еще и законы свои установила – воровские и разбойные. Теперь он в этом не сомневался, а внезапный отъезд из деревни Емельяна, когда тот кинулся вместе с неизвестными всадниками сломя голову и непонятно куда, окончательно убедил Фадея Фадеевича – надо готовиться к худшему. Об этом и рассказал без утайки Лунегову, Фролу и Миронычу. А дальше выдал инструкцию: по одному никуда не ходить, дальше избы старосты не отлучаться, ружья держать под рукой и спать теперь по очереди, чтобы кто-нибудь обязательно бодрствовал и слушал – не крадутся ли в сени незваные гости. Для себя же твердо решил, что сразу же, как появится Емельян, объявит ему, что дело свое они сделали и отбывают домой. Пусть думает, что ничего о его темных делах не узнали.