Михаил Щукин - Каторжная воля

Конь, оставшийся без узды, послушно пошагал следом за хозяином, но Настя отпугнула его, и он вернулся на место.

Высокая, почти в человеческий рост, трава надежно скрывала их, а когда выбрались на открытое место, Настя приказала своему пленнику лечь на землю, следом за ним опустилась сама, и дальше они уже поползли. Добрались до края огорода, уперлись в сплошную стену крапивы и остановились.

– Тут и переждем, – сказала Настя и быстро взглянула на Фому, – а как стемнеет, покажешь мне, где Емельян живет.

– Остепенись, если здесь пересидим, уноси ноги. Не знаешь ты наших мужиков, живьем шкуру спустят.

– Сначала меня поймать надо, а уж после шкуру спускать. Ты же вот захотел поймать, а чего получилось? Лежи и не вякай.

Фома замолчал, положил голову на связанные руки и не поднимал ее, будто уснул. Только колени у него продолжали вздрагивать.

А из деревни тем временем выскочили с десяток конных, все с ружьями, и на рысях понеслись на верхушку увала. Поднялись, рассыпались, дугой охватывая ельник, и скрылись из глаз.

– Вот и ладно, – облегченно вздохнула Настя, – побегайте, поищите, места там много. А я своего часа ждать буду.

Два узких окна избенки выходили на восточную сторону, и под утро, когда кромешная темнота стала просеиваться и редеть, сменяясь синим предрассветным полотном, обозначилась четкая тень – она неторопко проплывала по полу, по стене, исчезала и через некоторое время возникала вновь, двигаясь уже в другую сторону, легко и невесомо перескакивая через людей, сидящих у стены и лежащих на полу. «На ять службу несут, поганцы, – думал Фадей Фадеевич, наблюдая за тенью и одновременно прислушиваясь к редкому глухому кашлю, который раздавался за дверью, – не спят, не как мой племянничек… Выпороть бы хорошенько на будущее, чтоб запомнил, да место неподходящее. Ничего, господин Лунегов, наберитесь терпения, еще представится случай – выпорю! Как пить дать – выпорю!»

Два сторожа, поставленные Емельяном караулить пленников, собранных в избенке Гордея, не прикорнули, не присели, топтались бессонно, и тень от одного да редкий кашель другого будто предупреждали сидельцев – и думать не думайте, что вам удастся отсюда выскользнуть, смиритесь и сидите тихо.

Сидели, словно выполняя этот невысказанный вслух наказ, действительно, тихо, если не считать глубоких и покаянных вздохов Лунегова. Сильно переживал парень из-за своей оплошности, это надо же было так опростоволоситься, бездарно и глупо – выйти из сеней на крыльцо с ружьем, надеясь, что на свежем воздухе сон не одолеет, и уснуть. Да так сладко, что слюнки потекли. Со слюнкой на подбородке его и скрутили одним махом, даже пикнуть не успел. А следом за ним, уже в сенях, скрутили Мироныча и Фрола. Теперь, коротко и шепотом, рассказав об этом Фадею Фадееевичу и, не дождавшись от него ответа, даже в одно слово, Мироныч и Фрол угрюмо молчали, а Лунегов продолжал вздыхать, словно конь, заморенный долгой ездой.

Конечно, мог бы Фадей Фадеевич запоздало уколоть обидным словом, как он умел это делать, но держал себя в кулаке, прекрасно понимая, что толку сейчас от таких слов, даже самых обидных, не будет. Наоборот, вредны они в данную минуту. Лучше успокоиться и подумать, найти из ловушки выход. Но сколько ни думал Фадей Фадеевич, выхода не маячило. И он, одолевая боль в голове, продолжал следить за скользящей тенью да прислушивался к редкому и глухому кашлю. Была надежда, что сторожа притомятся и заснут под утро, но оказалась она напрасной. Вот уже и синева за окном стала редеть, скоро она истает, и наступит рассвет…

Что он принесет?

– Эй, служивый, – шепотом позвал Гордей, – подползи ко мне ближе, на ухо скажу, чтобы этот, за дверями, не услышал…

Кое-как, изворачиваясь, Фадей Фадеевич подполз к верстаку и лег на бок, так близко к Гордею, что ощутил на лице его дыхание, горячее и прерывистое:

– Я так думаю, что Емельян вас отсюда выпустит, не сразу, конечно, но выпустит. Никакого резона ему нет вас убивать или держать здесь, понимает, что следом военная команда явится. Для него сейчас Любимцев важнее, чем вы. Не заладилось у них, не поделили добычу, вот он теперь и будет ее из Любимцева выбивать. Я вам не помощник, мне отсюда не выскочить, просьбу прошу исполнить – там, в ущелье, женщина с ребенком, попробуй выторговать у Емельяна, спаси, иначе пропадут они. Обещай, что хочешь, только вытащи ее. Она на Нину похожа, и дите… Мы ведь тоже хотели родить…

Он оборвал внезапно горячий шепот, прислушался – на улице возникло неясное шевеленье. Похоже, на конях подъезжали. Скоро послышались неразборчивые голоса. Гордей заторопился:

– Последнее сказать хочу. Будет Любимцев золотые горы обещать – не верь, ни одному слову не верь, все равно обманет. Нынче для него главное – шкуру свою спасти, потребуется – по чужим головам полезет, я знаю…

Хоть и шепотом говорил Гордей, почти в самое ухо Фадея Фадеевича, но господин Любимцев умудрился этот шепот различить, видно, удивительно чуткий был слух у человека. Отозвался на услышанное не таясь, в полный голос:

– Дурацкие речи говоришь. Нам не считаться между собой надо, а думать сообща, как отсюда выбраться. Неужели не ясно? Я предлагаю…

Но что именно он хотел предложить, осталось неизвестным. Дверь открылась, в избенку вошел Роман, огляделся в сумраке, молча ухватил Любимцева за воротник сюртука и вытолкал на улицу. Дверь захлопнулась, снова послышалось шевеленье, голоса – и скоро все стихло.

– На страшный суд повели Любимцева, – прошептал Гордей и неожиданно хихикнул: – Бог-то не Микишка, вот и призвал к ответу. Погоди, и до Емельяна дойдет очередь, со всех спросится. А ты, служивый, как думаешь?

Фадей Фадеевич не отозвался. Он не знал, что ему следует ответить, как не знал и того, что сейчас нужно делать. Только одно оставалось – ждать. И он терпеливо ждал, наблюдая, как за окнами занимается рассвет. Была у него непонятная, неизвестно по какой причине возникшая уверенность: не столь безнадежно дело, как кажется, нужно лишь глупостей не натворить раньше времени. Может, и впрямь хватит Емельяну одного Любимцева…

«С нас-то взять ему нечего, – размышлял Фадей Фадеевич, – кони да барахлишко – невелика добыча. А вот с Любимцевым у него другие расчеты – не барахлишком пахнет, там, пожалуй, другие суммы прописью значатся. Эх, послушать бы сейчас, о чем они беседуют!»

Лежал Фадей Фадеевич на полу, неловко скрючившись, спиной к остальным, и не мог видеть, что племянник его, Сергей Лунегов, заволновался, привстал и смотрел не отрываясь на закрывшуюся дверь, через которую только что вывели на улицу господина Любимцева. Признал Лунегов отца Ангелины, хотя и сумрачно еще было в избенке, по голосу признал, и сейчас никак не мог решиться – рассказать об этом Фадею Фадеевичу или промолчать. Ангелина, именины, беседка в саду, красавчик Звонарев, распевающий романсы под гитару и тайком целующийся с именинницей, все это казалось теперь таким далеким, что закрадывалось сомнение: а было ли на самом деле? Может, почудилось? Нет, не почудилось, не забылось, и Лунегову захотелось еще раз все пережить – заново. Оказаться бы в саду, возле глухой стены беседки, обвитой плющом, или за столиком, на котором лежал альбом в зеленом бархате, и тогда наверняка нашлись бы иные слова, не ушел бы он, безмолвно признав свое поражение, и все могло бы повернуться иначе… Еще громче вздыхал Лунегов и никак не мог набраться смелости, чтобы рассказать Фадею Фадеевичу о Любимцеве. В конце концов решил, что расскажет позже, ведь ничего не изменится в их незавидном положении от его признания.