Крис Хамфрис - Армагеддон. 1453

«Лучше я, – подумал Мехмед, – одолжу леопардовый плащ у одного из моих серденгечти и вручу свою жизнь Аллаху, милостивому и милосердному. Лучше подставить горло греческому клинку этим днем, чем турецкой шелковой тетиве какой-нибудь ночью».

В тишине, которая еще держалась, он еще раз взглянул на стоящих перед ним мужчин, на их сверкающие доспехи, луки, шлемы, копья, мечи. Они – самые яростные воины в мире. Однако султан знал, что всей их ярости, всех умений может сегодня не хватить. Греки и их союзники-латиняне сражались уже семь недель. Отбивали каждый храбрый и продуманный приступ, выбирались из каждой уловки и случайности, которые подбрасывала им война. В двух сотнях шагов отсюда ждет другой монарх, такой же убежденный, пускай ошибочно, что Бог, которому он поклонялся, стоит за его плечом. А еще ближе по-прежнему ревет лев Джустиниани. Какие земли, какие богатства он отдал бы, чтобы этот генуэзец сражался под полумесяцем, а не под крестом… Он удерживал центр в течение всей осады, остановил даже последний ночной штурм. Отбросил тысячи башибузуков, сломал гордую анатолийскую знать. И все еще стоял, ждал последнего броска костей в тавли .

Мехмед вглядывался, надеясь хоть на мгновение увидеть этого вождя, этого несравненного воина. Однако он знал, что, увидев, вырвет лук у одного из своих солаков и попытается выстрелить. «Убить Командира, – подумал он, – и я перережу глотку их обороне».

Разочарованный, султан отвернулся от темного вала и темных людей на нем и посмотрел на светлеющее небо. Все закончится сейчас, знал он, прежде чем солнце поднимется к своей самой высокой точке.

Его разум бездействовал. Он видел, что ага янычаров смотрит на него, ждет. Это молчаливое наступление, эта задержка, все было идеей Мехмеда. Но нельзя долго удерживать борзых на поводке или ястреба в путах.

Мехмед сосредоточился. Сначала на командире, потом на стягах: зеленом Пророка, красном с желтым янычарского корпуса, с раздвоенным мечом Али посредине. И наконец, на собственном мече, который он выхватил. Он перевел дыхание, напел, не открывая рта, чтобы убедиться – голос не подведет. Готов. Мехмед воздел ятаган над головой – все надписи на нем, изысканная вязь его имени, бисмиллы и других молитв, исчезли во вспышке утреннего солнца, превратившей клинок в стержень чистого белого света – и вскричал то, что всегда кричал, что кричали они все. Разорвал тишину всеобъемлющим объявлением их веры:

– Аллах акбар!

Рев десяти тысяч янычаров заглушил рев великой пушки, которая снова выстрелила. В последний раз.

5:30 утра

Зрение подсказало Григорию чуть раньше слуха: безупречные шеренги расступились, маленький огонек, почти незаметный при солнечном свете, дернулся вниз.

– Пушка! – заорал он, бросаясь в сторону, вкладывая в бросок весь свой вес, чтобы увлечь за собой бронированную тушу Джустиниани. Многие воины поблизости, услышав предостережение, тоже успели упасть. Тех, кто не успел, смело, когда огромное ядро врезалось в палисад.

Командир мгновенно вскочил, Энцо и Григорий вместе с ним. Не было времени на благодарности – их уже окутывал мерзко пахнущий дым, а из него слышались вражеские крики, будто на нем скакал сам дьявол. На эти крики нужно было ответить, сразиться с этими дьяволами.

– За императора! За город! За Христа! – взревел Джустиниани.

Сотни людей подхватили этот клич, занятые тем, что делали все время, – подкатывали бочки на место тех, которые снесла вражеская пушка, тащили доски и ветви заполнить брешь. А потом, когда дым немного рассеялся, из него пришли новые звуки, и люди закричали:

– Вниз!

Несколько мгновений стрелы и пули еще не падали. А потом на них обрушилась буря, в сравнении с которой все прежние были весенним дождиком, ибо огромная толпа воинов, предшествовавших янычарам – лучники из гвардии султана, стрелки из всех частей армии, – сейчас начала бой, стреляя из луков и арбалетов, больших и малых кулеврин. Снаряды падали, многие отлетали от выступов нагрудников или поспешно опущенных забрал, но одно их число означало, что какие-то отыщут щели между частями доспеха или пробьют плохо выкованную сталь. Люди падали, молча или с криками, истекая кровью из внезапно открывшейся раны, или слабо дергая древко, будто сразу вынутую стрелу можно было не считать.

Скорчившись, глядя в землю, Григорий прислушивался к свисту, рикошету, удару; его тело напрягалось, ожидая вторжения… но его не было. Спустя век дождь из металла прекратился так же внезапно, как заканчивается град. Наступила тишина, она длилась вечность десяти ударов сердца. Ласкарь знал это по толчкам в собственный нагрудник, видел, как она проходит, в глазах человека, скорчившегося рядом. Они уже были там прежде, он и Джустиниани, одни в ждущей тишине. Но пока его сердце отсчитывало мгновения, Григорий думал, что никогда еще не сражался он в таком бою, никогда еще на кон не ставился конец мира.

Потом, на десятом ударе сердца, тишина закончилась другим толчком – ударом огромного барабана.

И вперед пошли янычары.

Григорий мгновенно вскочил. «К бою!» – крикнул он, один из сотен. Окинул взглядом палисад, этот узкий и непрочный заслон между теми местами, где еще стояли остатки внешней стены. Увидел по всей его длине рывок десятков людей, бросившихся на защиту. Справа, примерно в ста шагах, виднелся стяг Константина и города – двуглавый орел устремлялся к переднему краю. Развернувшись в сторону врагов, Григорий уставился на них поверх кромки щита.

Янычары наступали под свою боевую музыку; они шли строем, насколько позволяла неровная земля, заваленная телами и брошенным оружием. Их знамена развевались, и Григорий, который не раз сражался с ними, у Гексамилиона и после, увидел на них символы и припомнил несколько. У каждой орты , когорты янычаров, был свой знак. На красно-желтом фоне шли верблюды, трубили слоны, рычали львы. Григорий всмотрелся, но не увидел красного с золотом янычар личной гвардии султана, лучших из лучших. Они пока сзади, их будут придерживать до последнего момента. Однако, доставая из петли свой шестопер, он знал, что скоро увидит их. Если доживет.

Лестница высунулась из дыры рядом с бочкой, за которой он стоял, и из каждой дыры в палисаде. Слух выделял из оглушительного шума отдельные звуки – рев мужчин, призывающих Бога; вызовы на бой с обеих сторон; звон клинка о клинок, клинка о шлем, нагрудник или щит; крики тех, кто пренебрегал смертью, и тех, кто принимал ее. Мехтер отправлял турок на бой барабанами и трубами, греческие трубы отвечали им, а из каждого святого места хрипели водяные орга́ны и били, гулко или звонко, колокола.

Верх лестницы ушел в землю под весом карабкавшихся по ней мужчин. Нескольких, ибо они лезли плотно, один за другим. Григорий дожидался первого, сжав кожаную обмотку шестопера и, как только показался янычар – бородатое лицо под высоким шлемом расколото боевым криком, – Григорий шагнул к дыре и ударил щитом прямо в этот крик. Мужчина пошатнулся, каким-то чудом удержался, ударил в ответ – ятаган взлетел по широкой дуге, начал опускаться со всей мощью прекрасно выкованного оружия. Григорий подскочил ближе, вздернул щит, высоко перехватывая удар, и врезал шестопером над щитом турка, который тот просто не успел поднять. Враг упал. Но за ним уже поднимался другой.