Ксавье Монтепен - Замок Орла

– Здесь есть какая-то тайна, – проговорил Ришелье, – и чуть погодя мы ее раскроем. А пока, мессир священник, выскажите ваши обвинения к графу де Гебриану и его хозяину.

– Итак, слушайте, монсеньор, и будьте уверены, на сей раз он не посмеет кричать, что я лгу! Так вот, однажды вечером герцог и граф – господин и прислужник, будущий король Юрский и его полковник, отчаявшись захватить Сален с Безансоном, выдвинулись к Понтарлье…

Надвигалась ночь, а вместе с сумерками, понятно, пришел страх…

Знаете, как они освещали себе дорогу?.. В свое время Нерон, недостойнейший из императоров, повелевал зажигать на торжествах живые факелы – из христиан и рабов, облитых смолой и варом!.. Герцог же Веймарский с Гебрианом, выведенные из себя героическим сопротивлением горстки саленских храбрецов, поклявшихся раньше умереть, чем сдаться в плен, отрядили вперед разведчиков, приказав им поджигать по пути все деревни! И этот чудовищный приказ был выполнен. Пожар принял такой размах, что за ту жуткую ночь неугосимое пламя, поглотившее больше двух сотен деревень, больших и малых, было видно и с форта Сент-Анн и с высот Низеруа. А швед с французом знай себе шли вперед в этом пламенном ореоле и потом, продолжив свое страшное дело, предали огню и Понтарлье. Хотя жители его за несколько дней до того выплатили им огромную контрибуцию… Вот что они сделали, монсеньор!

Преподобный Маркиз рассказывал взолнованно и возмущенно. Воспоминания о тех чудовищных злодеяниях наполняли его душу неодолимым, мучительным страданием. И дрожащим от негодования голосом, со слезами на глазах, он продолжал:

– Бедная земля, когда-то такая прекрасная, вот во что ты превратилась – в сплошные дымящиеся руины! Везде и всюду опустошение… везде и всюду голод… Защитники твоих городов вынуждены питаться лишь худым хлебом, взрощенным близ крепостных стен, на расстоянии не дальше пушечного выстрела. Страх охватил даже скотину! Едва заслышав набат, она разбегается и прячется… Бедная земля! Неужто пришел твой последний день? О монсеньор, монсеньор, пощадите нашу обездоленную землю, выжженную почти дотла! Захватив ее, вы навлечете на себя только позор!

Лицо Ришелье, застывшего в неподвижности и не сводившего глаз со священника-воина все время, пока он говорил, оставалось непроницаемым.

– Если вы полагаете, что с нашей стороны недостойно захватывать разоренную землю, так почему же вы сами проливаете за нее кровь до последней капли и стоите до последнего человека? – спросил он наконец.

– Эх, монсеньор, да разве пристало сыновьям бросать свою мать лишь потому, что она умирает?

– Им пристало стараться спасти ее.

– Спасти? Как?

– Обратясь хотя бы к нам, ибо мы смогли бы залечить раны, которые вскрыли, и вернуть к жизни умирающую землю… Иного выбора у вас нет, и вам ничто не мешает посупить именно так.

– Говорите, ничто, монсеньор? – воскликнул Маркиз.

– Ничто.

– А как же наши клятвы верности?..

Верхняя губа у Ришелье вздернулась.

– Ваши клятвы верности Испании! – заметил он с плохо сдерживаемой ухмылкой.

Эта ухмылка напомнила Маркизу о положении, в котором он оказался, и снова ввергла его в гнев, который еще несколько мгновений назад сменило чувство воодушевления.

– Простите, монсеньор, – сказал он с горькой усмешкой, – я совсем забыл – не стоило вам говорить о чувстве долга, ведь оно вам незнакомо. Вы совсем не помните прошлого и забываете настоящее, как только обретаете его. Вы видите лишь будущее, а в нем – цель, к которой стремитесь, и стремитесь любыми путями… Вы католик, монсеньор, вы духовное лицо – кардинал и, однако же, заключаете договоры с Густавом, главой Германской конфедерации и немецких протестантов, и посылаете ему в помощь войска Всехристианнейшего короля… Подобный союз, конечно, оправдан интересами высокой политики, но как эта ваша политика сообразуется с законами Римского трибунала, которым вы клялись повиноваться и которые ообязались исполнять?

Ришелье, безмолвный, недвижный, сосредоточенный, продолжал слушать. Его лицо оставалось все таким же бесстрастным – ничто не выдавало в нем борьбы, какую он вел сейчас с самим собой.

Генералы не знали, чему удивляться больше – дерзости преподобного Маркиза или спокойствию его преосвященства.

Между тем священник продолжал:

– Повторяю, монсеньор, вы видите только цель и никогда не отступаете перед средствами… Марильяк – обезглавлен, Монморанси – обезглавлен, Шале – обезглавлен, равно как и многие другие, поплатившиеся головой за то, что совершили непростительную ошибку, встав у вас на пути. Вот вам мои кровавые доказательства. Спасение государства, как вам кажется, связано с сохранением вашей власти, и, возможно, вы правы! Мало-помалу, все больше проникаясь ролью властителя, вы лишаете своего повелителя – короля – его священных прерогатив. Отныне у потомка Людовика Святого и Генриха IV больше нет права миловать!.. А сам Людовик XIII, попав, в конце концов, под ваше влияние, превратился в обыкновенного соглядатая, который с легкостью выдает вам ваших врагов…

Вот средства, которыми вы пользуетесь, монсеньор. Но не могу не согласиться, цели у вас возвышенные и порой вы их добиваетесь. Вы поняли – надобно принизить вельмож перед короной и огранчить власть Австрийского дома. Задача крайне трудная! Вы признали это и довели дело до благополучного конца, не прибегая ни к чьей помощи, кроме вашего гения. Уж больно не с руки вам было опираться на вашего Людовика XIII, чья слабость в конечном счете могла обернуться для вас немилостью… Вы продвигаетесь вперед решительно, невзирая на препятствия. Против вас вооружаются принцы крови – вы сокрушаете их вместе с пособниками. Вы попираете ногами недовольных во главе с королевой-матерью и возрождающимися кликами герцога Орлеанского. Вы сметаете все на своем пути, что вам мешает. Если дорога кажется вам слишком узкой, вы раздвигаете ее, а рытвины заполняете снесенными походя головами… Но не все ли равно? Ведь все это – добро и зло – суть деяния великого человека! Благодаря вам Людовик XIII стал вторым лицом монархии, и благодаря вам же он отныне первый монарх в Европе. Вы принижаете короля – и возвеличиваете его корону!

Только слабое подергивание век выдавало несказанную радость Ришелье, которую доставляли его гордыне прямолинейные суждения преподобного Маркиза.

Он продолжал:

– Мне остается прибавить совсем немного, монсеньор. И в завершение я постараюсь коротко сказать о том, что касается нас особо. Война, которую вы объявили нашей многострадальной провинции в угоду своему тщеславию, – несправедливая и жестокая… Стая голодных волков, ворвавшаяся в овчарню, принесла бы куда меньше бед, чем ваши солдаты со своими начальниками учинили на нашей земле!.. Как франш-контиец и один из предводителей горцев, я ненавижу вас, монсеньор! Но как человек я вынужден вами восхищаться и признать вас великим!..