Ксавье Монтепен - Замок Орла

– А наши где?

– Здесь.

– Все?

– Да.

– Отлично. Ступай вперед. Идем в дом на главной улице…

Здесь мы считаем необходимым дать читателям точное представление о городе Сен-Клод, где должны произойти некоторые важные события нашего рассказа. И наилучшим способом, как нам думается, было бы привести дословно то, что писал об этом историческом месте видный литератор (из него нам многое приходится заимствовать) господин Луи Жуссерандо в «Змеином алмазе», одном из своих замечательных произведений, посвященных Франш-Конте семнадцатого века.

Итак, предоставим ему слово:

«Надо, – пишет он, – быть прокаженным, внушающим страх и отвращение ближним, или законченным злодеем, бегущим от правосудия людского, или же святым отшельником, воодушевленным религиозным чувством, евангельской верой, присущими отцам церкви, чтобы всего лишь помыслить о том, как можно прожить жизнь в этом захолустье.

Подобные мысли приходят в голову всякому, кто впервые попадает в Сен-Клод.

Представьте себе три высокие, шестисотметровые горы, расположенные треугольником; на середине подъема склон одной из этих гор переходит в продолговатое плато, ограниченное с одной стороны остроконечным утесом, который бог весть почему называется Девичьей скалой, а с другой – неприметной тропой, ведущий в глубь долины. На этом-то уступе и построили город.

Две трети года занесенный снегом, городок открывается взору путешественника лишь с близлежащих вершин, и угадывается он только по огромным дымящим трубам. Долгие зимы не щадят ни одно растение вокруг. Только вечнозеленые лишайники, цепляющиеся за эту голую скалу, нарушают однообразную белизну окружающего ландшафта.

Дороги, почти невидимые из-за громадных сугробов, едва позволяют спуститься на дно горной бездны: здесь слишком велика опасность сбиться с пути и сорваться в пропасть, откуда уже нет возврата.

Вот почему на тамошних горных пастбищах не увидишь ни коров, ни пастухов, а на равнинных лугах не встретишь ни овец, ни баранов, ни коз с набухшим, отвислым выменем, взбирающихся на пригорки и пощипывающих траву да цветы у самшитовых зарослей.

Отовсюду слышится лишь воронье карканье, волчий вой, крик орла и прочей хищной птицы, кружащей в поисках пищи и возвращающейся к себе в гнездо либо в печали, либо в радости, в зависимости от исхода охоты.

Человек же сидит дома, в кругу семьи, поглощая провизию, заготовленную в лучшее время, и ждет весны, точно умирающий с голоду нищий, уповающий на подаяние богача.

Это захолустье, самое глухое в Юрский горах, некогда выбрал для себя один святой пустынник, прибывший сюда для того, чтобы в тиши и покое предать забвению мирскую суету и порочные страсти человеческие. Святого звали Ромен, и жил он в те времена, когда на земле секванов [24]только-только было утверждено христианство.

Пустынь его называлась Кондат, а вскоре рядом с ним поселился и его брат Люпицен. Но прошли годы, и это уединенное пристанище уже не могло вместить всех ревностных христиан, уходивших туда толпами, и тогда новоприбывшие стали селиться в местечке под названием Лесон, которое позднее получило имя Сен-Люпицен, в честь одного из основателей.

После смерти святого Ромена Люпицен вернул в Кондат верующих, коих возглавлял, и основал общину, которая со временем могла потягаться в довольстве с самыми зажиточными монастырями в Европе.

Но, увы! Неужели человеческой натуре и впрямь свойственно губить самые прекрасные начинания?

Неужто закон природы действительно требует, чтобы даже самые святые помыслы приносились в жертву честолюбию и корысти? Святой Ромен утвердил это место для молитв, исполненных истинной веры. Ибо только вера и любовь к Богу направляла его шаги. Он основал храм, сводом которому служили неоглядные небеса, стенами – бескрайние ельники, а алтарем – голая скала. Затерянный в своей пустыни, где единственной пищей ему служили коренья, а единственным питьем – родниковая вода, он жил только помыслами о Царстве небесном, куда ведет тернистый путь, который необходимо проделать человеку, дабы в конце его обрести отдохновение от тягот земных.

Но вот он умер, и последователи, забыв его пример, превратили сию обитель благочестия в могучий оплот феодальной иерархии.

Нажившись за счет богатых приношений, какие паломники всех мастей складывали к стопам святого Клода, архиепископа Безансонского, родившегося в Браконе, близ Салена, и почившего в 696 году, монахи сего монастыря приобрели обширные владения, понастроили замков для их защиты, призвали к себе в услужение вооруженных наемников, вассалов и крепостных. Они обложили десятиной и оброком всю округу, они чеканили свою монету, заручились в Бургундском государстве охранными грамотами и правом выносить окончательные решения.

Одним словом, сия скромная пустынь, некогда служившая прибежищем бедному отшельнику, за несколько столетий превратилась в один из богатейших монастырей в Европе, а его обитатели – в наглых землевладельцев, которые дошли до того, что требовали ото всех, кто желал к ним присоединиться, грамоты, удостоверяющие их принадлежность к старинным дворянским родам…»

А теперь мы просим наших читателей любезно последовать за нами в одну из комнат в первом этаже маленького домика, тесного и приземистого, расположенного неподалеку от площади Людовика XI, на краю главной городской улицы.

Эта комната, которую мы не станем подробно описывать, была обставлена довольно скромно. Колпак камина украшало большое распятие, помещавшееся рядом с заженной медной лампой; в очаге горели коренья. Перед камином, друг напротив друга, сидели двое, опершись локтями на разделявший их стол пиренейского дуба.

Один из них был священником. Он пребывал в том возрасте, в котором, считается, наступает полный расцвет сил. Его лицо, красивое и открытое, с заостренными чертами, несло печать неукротимой энергии, и единственное, что его сейчас омрачало, так это тень озабоченности и тревоги.

Его визави, облаченный в военный мундир, очень похожий на тот, что носил капитан Лакюзон, был крупным, приятной наружности стариком атлетического сложения, плечи которого ничуть не согнулись под бременем прожитых лет. У него были довольно выразительное лицо, седые, словно посеребренные, волосы, коротко остриженные по моде шотландских пуритан, и длиннющие седые же усы. Его большие голубые глаза сверкали живым, ярким огнем, как у юноши. Его глубокомысленный, проницательный взгляд, словно в рассеянности, остановился на одной из потолочных балок; лоб нахмурился; губы непроизвольно сжались. Все в нем выдавало мрачную озабоченность, поглотившую и священника.