Ксавье Монтепен - Замок Орла

– Двое из вас, останьтесь со мной, – распорядился потом священнослужитель. – Поможете мне отдать последний долг этой благородной жертве. Остальные возвращайтесь к Варрозу и капитану и передайте, что здесь мне уже ничто не угрожает, а еще скажите: если мы не свидимся нынче вечером в доме на главной улице, то завтра я разыщу их в Гангоновой пещере.

Горцы тут же принялись исполнять волю одного из своих предводителей.

Когда они вышли из собора, где провели всего-то несколько минут, перед ними предстало довольно странное, если не сказать весьма забавное, зрелище.

Горожане словно воробьи: они быстро впадают в панику, но куда быстрее приходят в себя. Сразу же вслед за полным разгромом шведов часть добрых обитателей Сен-Клода, разбежавшихся по домам и затаившихся там после выстрела Черной Маски, снова вернулась на площадь Людовика XI.

Среди груд мертвых тел, устилавших землю, они отыскали безобразный труп Лепинассу. И отволокли его к костру. Затем, не без усилий, затащили его на верхнюю площадку. Прислонили к подобию позорного столба, возвышавшегося посреди площадки. Приковали к нему труп цепями, закрепив на шее железный ошейник.

И наконец подожгли хворост.

Покуда белые клубы дыма и раздвоенные языки пламени все плотнее окутывали уродливый труп великана, жители города взялись за руки и, топчась по лужам крови, принялись водить хоровод – столь велика была радость, которую они испытали при мысли, что навсегда избавились от этого мерзкого и ужасного солдафона.

Конечно, нынче утром все премного удивились бы, если бы им сказали, что на этом костре сожгут не Пьера Проста, а Лепинассу.

Но человек предполагает, а Бог располагает.

А теперь пора объяснить нашим читателям, как случилось, что Рауль де Шан-д’Ивер, которому Маркиз, Варроз и Жан-Клод Прост доверили заботу об Эглантине и который, как мы видели, ушел вместе с нею и Гарба в безопасное место, вдруг как нельзя более кстати оказался на площади Людовика XI – подобно Deus ex machina [38], выражаясь словами античных поэтов, – и спас капитана от кинжала Лепинассу.

Впрочем, объяснить это нетрудно.

Рауль с Эглантиной, под водительством Гарба, быстрым шагом добрались за пятнадцать-двадцать минут до той части города, которая называлась спуском Пуайа. Это была не совсем улица, а скорее скопище лачуг, разделенных меж собой фруктовыми садами. Лачуги и сады размещались на крутом склоне холма, неподалеку от крепостной стены, на которую накануне ночью взбирались Лакюзон с Раулем.

Жилище Железной Ноги представляло собой убогую одноэтажную хибару в две комнаты, сложенную наполовину из едва обтесанного камня, наполовину из дерева. Напротив двери располагался источник с холодной, прозрачной водой, бивший с тихим журчанием из скалы меж трех громадных орехов и ручьем вливавшийся дальше в Бьен.

– Вот и наше пристанище, – сказал Гарба, – хоть и неказистое и убогое, зато безопасное.

Он отворил дверь, закрытую только на щеколду, и прибавил:

– Входите. Вот здесь, изнутри, есть задвижка, так что можете запереться. Сидите тихо и не высовывайтесь, потому как скоро на площади Людовика XI будет жарковато.

С этими словами Гарба, с чисто горской учтивостью, поднес руку к своей меховой шапке, развернулся и, не теряя времени понапрасну, отправился прочь по крутой тропинке спуска Пуайа.

Как только Рауль с Эглантиной прошли в дом, молодой человек запер дверь на внутренний засов, как посоветовал Гарба.

Нашим читателям может показаться странным, что двери в здешних домах запираются изнутри, а не снаружи. Однако дело это в здешних краях самое что ни на есть привычное: все объясняется убогостью самого жилища.

Если хозяин оставался дома, он запирался на засов, чтобы никто не мешал ему работать или спать. Когда же он, напротив, выходил из дому, принимать меры предосторожности было вовсе не обязательно: он отлично знал, что, покидая дом, он не оставлял там ничего, что можно было бы украсть.

Железную Ногу, прежде чем он стал командиром одного из партизанских отрядов Лакюзона и получил свою кличку, под которой его знала вся округа, звали Антуаном Гате. Он был корзинщиком – и немудрено, что обе комнатенки в его хижине были завалены вязанками ивовых прутьев, неочищенных и уже обструганных, корзинами, плетенками и разными заготовками.

Рауль не без труда отыскал среди всего этого хлама место, где могла бы присесть Эглантина. Сам же он примостился напротив нее на углу трухлявого стола.

Возможно, будь мы записными романистами с богатым воображением и будь мы вправе по своему желанию погружаться в бездны своей фантазии, мы могли бы изобразить здесь трогательную сцену между нашими молодыми героями: полюбившие друг друга и надолго разлученные судьбой, они встретились вновь при странных, неожиданных обстоятельствах…

Но мы, в первую голову, историки и как служители истины должны признать, что в бедной хижине, давшей приют Эглантине и Раулю, царила глубокая тишина. Разумеется, их сердца внимали друг другу, хотя уста безмолвствовали. Но разве могло быть иначе?

Эглантина, бледная и печальная, сидела, опустив глаза, и тихо проливала слезы. Она думала о том, что вот-вот завяжется решающая схватка, когда самые дорогие ее друзья будут рисковать жизнью ради нее и Пьера Проста, и предугадать, чем все закончится, было невозможно. Лакюзон, Варроз и Маркиз могли погибнуть, так и не успев спасти врача обездоленных.

Мысли Рауля были такими же мрачными, как и у его суженой. Молодой человек с глубокой горечью думал, что схватка будет проходить без него и что, пока он прячется с девушкой в запертой хижине, три человека, которых он почитал больше всех героев на свете, не исключено, прольют свою кровь за славное дело…

Он утешал себя, повторяя, что благородный мужчина всегда на своем месте, когда печется и безопасности женщины. Он повторял слова Лакюзона: «Отвага порой заключается в том, чтобы удержать шпагу в ножнах». Он убеждал себя в том, что оберегать Эглантину от смертельной опасности все равно что защищать свое собственное счастье… Но тщетно. Рауль не мог найти достаточно веских причин, чтобы убедить себя во всем этом и утешиться, и оттого острота его сожалений вынуждала юношу забыть о любви.

И тут случилось то, что отвлекло его от горестных раздумий.

Рядом с домом вдруг послышались шаги и голоса… Крики, проклятия и стенания прерывались взрывами хохота, надолго заглушавшими отчаянную мольбу.

Рауль вскочил из-за стола и подошел к окну, выходившему на дорогу. Квадратные оконные стекляшки покрывал толстый слой пыли, и рассмотреть сквозь них что-нибудь было невозможно. Молодой человек протер носовым платком кусочек оконного стекла размером с монету, приложился к нему глазом. И увидел по ту сторону улицы, или дороги, как угодно, – возле фонтанчика под вековыми орехами группу из четырех человек.