Луи Буссенар - Без гроша в кармане. Среди факиров

Он уже собирался броситься вверх по коридору, как вдруг послышался глухой шум.

– Э! Громы небесные! – заворчал Марий. – Qu’es асо? Вот и еще что-то!

От боковой части сточной трубы отделился камень и, скатившись, закупорил трехметровое отверстие, которое они с усилием раскапывали целых два часа. Приходилось начинать снова эту утомительную работу. Но это было еще не все!

За камнем посыпались обломки и загромоздили ведущий наверх коридор. Наши беглецы не могли теперь двинуться ни назад, ни вперед. Будущее предвещало худшее: если им не удастся удалить преграду, то скоро станет нечем дышать и наступит конец; притом толщина преграды была им совершенно неизвестна.

Обвал песка, обнажив новый слой почвы, вызвал новый, обильный фосфорический свет. Почва, насквозь пропитанная фосфором, испускала столько световых лучей, что все четверо могли видеть друг друга, как днем. Этот зловещий свет, источаемый человеческими останками, был единственным и очень слабым утешением в их тяжелом положении. Хотя оно и казалось более отчаянным, чем когда-либо, эти люди с железной волей не потеряли мужества, и их энергия все время возрастала. Достойный начальник этих храбрецов произнес только два слова: «Будем работать!..» Но им не пришлось долго погружать свои усталые и окровавленные пальцы в насыщенный фосфором песок. При первой же попытке произошла еще одна маленькая осыпь, и они увидели огромный ящик, до тех пор скрытый слоем песка. Этот ящик, видимо, был сделан из очень толстого дерева, так как при ударе не издавал пустого звука; он закрывал собою отверстие, через которое можно было бы выйти наружу, на равнину. Капитан, очень удивленный, осмотрел его со всех сторон и не мог удержаться от возгласа недоумения. Его вызвала металлическая, сильно потемневшая дощечка, должно быть из серебра; на ней были начертаны буквы, которые при фосфорическом свете легко прочитывались.

– Смотрите, Патрик, – воскликнул он, – это ваше имя: Леннокс, герцог Ричмондский, и над ним герб.

– Это герб нашего семейства! – сказал Патрик, осмотрев дощечку.

Берар, запертый Биканелем в таинственной, неизвестной ему комнате, предавался бессильной ярости.

Во-первых, его силой заставили покориться, что само по себе унизительно и обидно, а особенно для таких людей, как Берар, который был известным факиром, страшным начальником жестоких поклонников богини смерти Кали, наконец, одним из первых в числе таинственных личностей Индии.

Во-вторых, запертый в ловушке, осужденный на голодную смерть, он навсегда лишался возможности выполнить поручение, возложенное на него браминами. Наконец, он и сам всей душой желал освободить капитана Бессребреника и его приближенных, защитить их от оскорблений, устранить опасности, грозившие им со стороны английского правительства, – одним словом, спасти их. Невозможность осуществить это огорчала его несравненно больше, чем оскорбление, нанесенное его самолюбию, и положительно выводила его из себя.

Этот мрачный человек, в котором было столько поразительно противоположных свойств, злой и в то же время добрый, хороший и дурной, воплощавший в себе гения зла и гения преданности, считавший за ничто чужую жизнь, но всегда готовый отдать и свою собственную, этот Берар был по-своему человеком долга.

Лишенный собственного «я», добровольно подчинившийся адептам первой степени, этим пундитам, которые составляют интеллектуальную аристократию Индии, он стал исполнителем их воли, орудием, притом орудием сознательным, умным, одаренным инициативой и имевшим в распоряжении ужасные средства, данные ему этими гениальными мыслителями. Его, как и других факиров, его братьев, научили тайнам оживлять и умерщвлять, научили быть нечувствительным к усталости, нужде, физическим и моральным невзгодам, всевозможным мучениям; его посвятили в науку, именуемую магнетизмом, которая умеет усыплять человеческую волю, укрощает тигров, очаровывает змей и простирается даже на предметы неодушевленные… И, таким образом, он сделался правой рукой этих действительно высших существ, чей деятельный ум постоянно занят категориями абстрактными, отвлеченными, ища более полного освобождения от материальной жизни. Адепты мыслят, факиры действуют, притом всегда слепо и иногда ужасно.

От них прежде всего требуется отречение от собственного «я». Потом им приказывают, исходя из необходимости, шпионить за известной личностью или служить ей с безграничной преданностью; быть солдатом индусской армии или сражаться в рядах мятежников; быть рабом или раджой; им велят исцелять или наводить болезни, любить или ненавидеть, спасти кого-нибудь или убить… Они повинуются без единого слова, без жеста, без колебаний, и ничто не может их остановить: ни трудности, ни мучения, ни смерть.

Таков был и Берар, который с потрясающей точностью исполнял самые противоречивые приказания, отданные этими таинственными пундитами, которых никто никогда не видел, но бесконечная власть которых ощущалась на каждом шагу.

Видя, что положение его безвыходное, Берар укротил свою ярость, достигшую крайней степени, успокоился, и успокоение это было вызвано сознанием исполненного долга. В сущности, он совершил все, что мог. Если он не сделал большего, то только потому, что не в силах был преодолеть трудностей, встретившихся на его пути. Теперь ему оставалось только умереть. И мысль о смерти, к которой пундиты готовят своих служителей всю жизнь, овладела всем его существом, успокаивая и радуя.

Он сел на пол, пробормотал несколько стихов из Вед, потом несколько заклинаний, отгоняющих злых духов и привлекающих добрых. Затем он углубился в свой мир, перебрал в памяти выдающиеся факты своей долгой и трудной жизни и наконец остался недвижим, предавшись самосозерцанию.

Благодаря состоянию гипноза, в которое факиры могут погружаться очень быстро и очень глубоко, они обыкновенно настолько предаются самосозерцанию, что делаются нечувствительными ко всему окружающему.

Сев на пол, Берар сделался недвижим, словно мертвец, и, правду сказать, окружающая его таинственная обстановка сильно напоминала могилу. Прошли долгие часы, но начальник тугов все оставался в том же положении. Он как будто застыл, и жизнь его проявлялась лишь в слабых дыхательных движениях. Этот сон должен был быть для него предвестником смерти. Но как ни был он глубок, Берар не утратил полностью чувствительности к некоторым внешним явлениям. Так, например, он еле заметно вздрогнул, когда послышался легкий шум, но, впрочем, на лице не дрогнул ни один мускул, а в затуманенных глазах не пробудилась жизнь.

Шорох приближался: это были звуки шагов по граниту. Потом невидимая рука подняла опущенную Биканелем дверь. На маленькой лестнице появилась голова, потом туловище на двух длинных, худых ногах. Небольшая голова с правильными, почти нежными чертами лица, была обрамлена седой, разделенной надвое, бородой, а широкий, выпуклый лоб исчезал под правильно расположенными складками огромного индусского тюрбана. Очень худое тело было одето в кафтан из белой шерсти, очень легкой и ослепительной чистоты. Маленький кинжал с рукояткой, богато убранной каменьями, выглядывал из-за тонкого белого шелкового пояса, охватывавшего талию этого человека, в простой одежде которого не только не было ничего банального, но, наоборот, она производила впечатление изысканности. Ступив на пол комнатки, он слегка отряхнул пыль со своих сандалий, и его живой и кроткий взор обратился на неподвижного факира. Потом он тихо и отчетливо произнес: