Александр Дюма - Габриель Ламбер

Письмо меня не успокоило, а глубоко огорчило, и я не могла понять почему.

Чувствовалось, что надо мной нависло несчастье и оно вот-вот обрушится на меня.

Я ему ответила, тем не менее, как если бы разделяла его радость, и сделала вид, что верю в обещанное им будущее, хотя внутренний голос предупреждал, что все это не для меня.

Две недели спустя я получила второе письмо. Оно застало меня в слезах.

Увы! Если Габриель не сдержит своего обещания по отношению ко мне, я опозорена: через восемь месяцев я стану матерью.

Какое-то время я колебалась, сообщать ли Габриелю эту новость.

Он был у меня один на всем свете, кому же еще я могла довериться. К тому же он был наполовину виновен в моем грехе. И если кто-нибудь и должен был поддержать меня, то, конечно, он.

Я написала ему, чтобы он поторопился, насколько возможно, с нашим соединением, пояснив, что в будущем его усилия будут залогом не только нашего счастья, но также и счастья нашего ребенка.

Я ожидала письма день за днем, но едва я отправила свое послание, как уже трепетала от страха, что больше не получу ответа, так как смутное предчувствие кричало: для меня все кончено.

Действительно, Габриель ответил не мне, а своему отцу. Он сообщал, что банкир, у которого он служит, получает основные доходы с Гваделупы и, признав его толковее других служащих, поручил ему вести там его дела и пообещал по возвращении разделить с ним прибыль. И Габриель сообщал, что уезжает в тот же день на Антильские острова и не может точно сказать, когда он вернется.

Одновременно он возвращал отцу одолженные для него пятьсот франков, взяв их из денег банкира, полученных для путешествия.

Эта сумма была представлена одним банковским билетом.

В постскриптуме того же письма к отцу он просил его сообщить мне эту новость, так как у него не было времени написать мне.

Как вы понимаете, это был страшный удар.

Ни разу не получив от Габриеля ни одного послания, я не знала, сколько дней идет письмо до Парижа, а следовательно, когда можно будет получить его ответ.

Я все еще надеялась, что Габриель написал письмо к отцу до того, как получил мое.

Под каким-то предлогом я пошла к мэру и спросила у него об этом. Мэр держал в руке банковский билет, который ему только что вернул Тома, отец Габриеля.

«Ну что ж, Мари, — сказал он, увидев меня, — твой возлюбленный делает успехи».

В ответ я разрыдалась.

«Почему тебя так огорчает, что Габриель богатеет? Я же всегда говорил, что фортуна этого парня находится на кончиках его пальцев».

«Увы, сударь, — сказала я, — вы ошибаетесь относительно моих чувств: я буду всегда благодарить Небо за все хорошее, что оно принесет Габриелю, только боюсь, что в своем счастье он забудет меня».

«А что до этого, моя бедная Мари, — ответил мне мэр, — я не стал бы так говорить. Но дам тебе совет; видишь ли, если тебе представится случай, опереди Габриеля. Ты девушка работящая, порядочная, о тебе ничего плохого не скажешь, несмотря на твои близкие отношения с Габриелем; ну и что же, право! Когда появится первый хороший парень, готовый его заменить, — принимай предложение. Да, кстати, не позднее чем вчера Андре Морен, рыбак, ты его знаешь, говорил мне о тебе».

Я его прервала.

«Господин мэр, — сказала я ему, — я буду женой Габриеля или останусь в девицах, мы дали друг другу обещания, о которых он может забыть, но я их не забуду никогда».

«Да, да, — сказал он, — я это знаю, вот так и губят себя все эти несчастные девушки. В конце концов делай как хочешь, милая, ты не в моей власти, но, если бы я был твоим отцом, я бы знал, как поступить».

Я узнала у него все, что мне нужно было, и возвратилась к себе, подсчитывая прошедшие дни.

Габриель написал своему отцу после того, как получил мое письмо.

Я напрасно ждала следующий день, еще один, еще неделю; в течение всего месяца я не получала от Габриеля никаких известий.

Сначала меня поддерживала надежда, что, не имея времени написать мне из Парижа, он напишет из порта отправления или если не оттуда, то хотя бы с Гваделупы.

Я достала географическую карту и попросила одного моряка, который несколько раз плавал в Америку, показать мне, как корабли следуют на Гваделупу.

Он начертил карандашом длинную линию, и я немного утешилась, увидев, каким путем Габриель удалялся от меня.

Нужно было ждать три месяца, чтобы получить весточку. Я жила довольно спокойно, пока истекли эти три месяца, но ничего не получила. Я пребывала в ужасном полумраке, называемом сомнением, а это во сто раз хуже, чем жить во тьме.

Однако время шло, и стали давать о себе знать те внутренние ощущения, что возвещают собой о существе, которое формируется внутри нас. Конечно, при обычном течении жизни, когда ожидание ребенка не противоречит условностям общества, эти ощущения восхитительны, но они же бывают болезненными, горькими и ужасными, когда каждый толчок во чреве матери напоминает о грехе и предвещает несчастье.

Я была уже на шестом месяце беременности. До сих пор мне удавалось скрывать это от всех, но меня преследовала страшная мысль: продолжая туго затягиваться, я могла нанести вред своему ребенку.

Приближалась Пасха. Как известно, в наших деревнях это время всеобщего благочестия. На девушку, не исповедующуюся на Страстной неделе, будут показывать пальцем все ее подруги.

В глубине сердца я была слишком религиозной, чтобы подойти к исповедальне и не признаться полностью в своем грехе, тем не менее, как это ни странно, я ждала приближения времени причастия с какой-то радостью, смешанной со страхом.

Дело в том, что наш кюре был одним из тех славных священников, которые снисходительны к грехам других, хотя и не имеют своих собственных.

Это был святой старец, седовласый, со спокойным и улыбающимся лицом; рядом с ним слабый, несчастный или виновный человек сразу же чувствовал, что найдет у него поддержку.

Я заранее решила все рассказать ему и последовать его советам.

Накануне того дня, когда все девушки должны были пойти на исповедь, я пришла к нему.

Признаюсь, сердце у меня сжималось, когда я, дождавшись ночи, чтобы никто не увидел, как я вхожу к кюре, подносила руку к звонку его дома (в другое время я ходила туда открыто два или три раза в неделю). На пороге мужество меня оставило и я была вынуждена опереться о стену, чтобы не упасть.

Однако я собралась с силами и позвонила резко и прерывисто.

Дверь тотчас же открыла старая служанка.

Как я и думала, кюре был один в маленькой, удаленной комнатке, где при свете лампы он читал требник.

Я последовала за старой Катрин, открывшей дверь и доложившей обо мне.

Кюре поднял голову. Его прекрасное спокойное лицо оказалось освещенным, и я поняла, что в мире есть утешение и для самых непоправимых бед: оно в том, чтобы доверить свое горе таким людям.