Александр Дюма - Габриель Ламбер

Еще через день я ждала карету на углу улицы Тэбу, рассчитывая узнать, где она остановится.

Действительно, карета подъехала к дому номер одиннадцать: несомненно, он жил там.

Я подошла к дому, когда консьерж закрывал створки ворот.

«Что вам угодно?» — спросил он меня.

«Не здесь ли, — спросила я голосом, которому хотела придать побольше твердости, — не здесь ли живет господин Габриель Ламбер?»

«Габриель Ламбер? — переспросил консьерж. — Я такого не знаю, никого с таким именем в этом доме нет».

«Но тот господин, который только что вернулся, как его зовут?»

«Какой?»

«Тот, кто был в карете».

«Его зовут барон Анри де Фаверн, а не Габриель Ламбер. Если вы это хотели знать, крошка, то я вам все сказал».

И он закрыл передо мной ворота.

Я возвращалась в гостиницу не вполне понимая, что мне делать. Это, конечно же, Габриель, у меня не было никакого сомнения, но разбогатевший Габриель, скрывающий свое истинное имя, а следовательно, ему мой визит должен быть вдвойне нежелателен.

Я написала ему. Только адресовала свое письмо так: «Господину барону Анри де Фаверну для передачи господину Габриелю Ламберу».

Я просила о свидании и подписалась: «Мари Гранже».

На следующий день я отправила письмо с посыльным, наказав ему дождаться ответа.

Посыльный вскоре вернулся, сказав, что барона не было дома.

На следующий день я пошла к нему сама; естественно, меня не пустили: слуги сказали, что господин барон не принимает.

Еще через день я снова пришла туда. Мне сказали, что господин барон меня не знает и запретил меня принимать.

Тогда я взяла на руки ребенка, пришла и села на тумбу перед воротами.

Я решила оставаться там до тех пор, пока он не выйдет.

Так я сидела там целый день, потом наступила ночь.

В два часа ночи прошел патруль и спросил, кто я и что здесь делаю.

Я ответила, что жду.

Тогда начальник патруля приказал мне следовать за ним.

Я пошла за ним, не зная, куда он меня ведет.

Как раз в это время пришли вы и вступились за меня.

Теперь, сударь, вы знаете все; вы пришли по его поручению, и мне в Париже не к кому обратиться, кроме вас. Вы мне кажетесь добрым человеком; что мне делать? Скажите, посоветуйте.

— Сегодня вечером мне нечего вам сказать, — ответил я. — Но завтра утром я его увижу.

— Есть ли у вас какая-нибудь надежда для меня, сударь?

— Да, — ответил я, — надеюсь, что он не захочет вас видеть.

— О! Боже мой! Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, мое дорогое дитя, что лучше быть, поверьте мне, бедной Мари Гранже, чем баронессой де Фаверн.

— Увы! Вы думаете, значит, как и я, что…

— Я думаю, что он презренный негодяй, и почти уверен, что не ошибаюсь.

— Ах, моя дочь, моя малышка, — сказала несчастная мать, бросившись на колени перед креслом и закрывая своего ребенка руками, как бы защищая от ожидавшего его будущего.

Было слишком поздно возвращаться в гостиницу на улице Старых Августинцев.

Я позвал свою экономку и поручил ей позаботиться о матери и ребенке.

Затем я послал одного из слуг сказать хозяйке гостиницы «Венеция», что мадемуазель Мари Гранже почувствовала себя плохо во время обеда у доктора Фабьена и сможет вернуться только на следующий день.

На следующий день, вернее, в тот же день, мой камердинер вошел ко мне в семь часов утра.

— Сударь, — сказал он мне, — вас уже полчаса ждет слуга господина барона Анри де Фаверна, но, поскольку вы легли спать только в три часа утра, я не хотел вас будить. Я помедлил бы еще, если б не пришел второй слуга, еще более нетерпеливый, чем первый.

— Ну хорошо, что нужно этим двум слугам?

— Они пришли сказать, что их хозяин ждет вас. Кажется, барон очень болен и не ложился всю ночь.

— Скажите, что я сейчас приду.

Я действительно поспешно оделся и побежал к барону.

Как мне и передали его слуги, он не ложился спать, а свалился в постель, не раздеваясь.

Я так и нашел его в брюках и в туфлях, закутавшегося в огромный домашний халат из узорчатой ткани. Сюртук и жилет висели на стуле. Беспорядок свидетельствовал о беспокойной и бессонной ночи хозяина квартиры.

— Ах, доктор, это вы, — сказал он мне. — Не впускайте никого, — жестом руки он выпроводил слугу, который меня привел.

— Извините, — сказал я, — что не пришел раньше. Мой слуга не хотел меня будить: я лег спать только в три часа утра.

— Это я должен просить у вас прощения, я вам надоедаю, доктор, утомляю и притом, что самое ужасное, не знаю, как вознаградить вас за ваши хлопоты. Но вы видите, что я действительно мучаюсь, не правда ли? И вам жаль меня.

Я посмотрел на него.

В самом деле, трудно было найти более взволнованное лицо, чем у него: он вызывал у меня жалость.

— Да, вы мучаетесь, и я отлично понимаю, что жизнь для вас пытка, — сказал я ему.

— Видите, доктор, вот оружие, не дважды и не трижды подносил я к своему сердцу кинжал и пистолет. Но что поделаешь?

Он усмехнулся и тихо добавил:

— Я трус и боюсь умереть. Верите вы в это, доктор? Вы видели, как я дрался, вы верите, что я боюсь умереть?

— Прежде всего я считаю, что в вас нет душевной смелости, сударь.

— Как, доктор, вы осмеливаетесь сказать мне это прямо в лицо?..

— Я говорю, что у вас смелость физическая, то есть смелость, поступающая в голову вместе с кровью. Я говорю, что у вас нет никакой решительности, и доказательством этому может служить то, что десять раз желая покончить с собой, как вы утверждаете, к тому же имея под рукой всевозможное оружие, вы просили у меня яд.

Он вздохнул, упал в кресло и замолк.

— Но, — продолжал я, помолчав — вы же позвали меня к себе не затем, чтобы защитить диссертацию о физической или душевной смелости, природной или рассудочной, не так ли? Вы хотите поговорить со мной о ней?

— Да, да, вы правы. Я хочу поговорить с вами о ней. Вы ведь ее видели?

— Да.

— И что вы скажете о ней?

— Я скажу, что это благородное сердце, что это святая девушка.

— Да, но между тем она погубит меня, так как ничего не хочет слышать, не так ли? Она отказывается от любого вознаграждения, хочет, чтобы я на ней женился, иначе повсюду раззвонит, кто я такой, а может быть, и чем я занимаюсь.

— Я не хочу от вас скрывать, что она приехала в Париж именно с этой целью.

— И ее намерения не изменились, доктор? Вам не удалось ее переубедить?

— По крайней мере, я сказал ей то, что думаю: лучше быть Мари Гранже, чем госпожой де Фаверн.

— Что вы подразумеваете под этим, доктор? Не хотите ли вы сказать?..

— Я хочу сказать, господин Ламбер, — хладнокровно продолжал я, — что между прошлым горем Мари Гранже и будущим несчастьем мадемуазель де Макарти я предпочел бы несчастье бедной девушки, которой не придется дать имя отца своему ребенку.