Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

— Это же ты, Степан, Родьку Чучело кончил?

Татарин-комиссар известен был своей наглой прямотой, которая многим партизанам даже нравилась, но сейчас… Видно было, что Лисицына от этих слов аж передернуло.

— Ну, то мой грех. Я за него ответ держал и держу, да только не перед тобой, комиссар. На Родии много грехов висело, а я — да, я его от этих грехов освободил. Во что мне это стало… Эх! Тоже не вашего ума дело.

— Ладно, Степан, мы тебе в душу-то не лезем… Ты вот мне просто скажи, чего вы с Родием этим не поделили, я же так понял, вы с детства были не разлей вода.

Кочетов смотрел на бойца и старался, действительно старался понять, что же произошло между этим молодым, еще тридцати лет нет, парнем и его другом детства.

— Да чего там! Бабу они не поделили — собственники.

— Ну, комиссар, ты опять перегибаешь палку-то. — Кочетов брезгливо посмотрел на кожаного Тильбердиева. — Ты или помалкивай, слушай, что рассказывает, или иди вон, не знаю, посты проверь, что ли, бабу свою, у которой на постое, потешь, ну не знаю, что ты там делаешь… А Степан уж мне дорасскажет.

— Да я уже все рассказал. Чего там… Застрелил я его, из него чучело сделали, по приискам возили — показывали, дескать, не бойтесь, нет больше Родия. Только это не так. Как прииски грабили, так и грабят. То Латыпов, то Юдиха, то ваши эти — Тряпицын и кто там еще… Не говоря уж о хунхузах… Золото… Оно такое, оно кровь любит.

— А Серафим-то Шабалин этот, Тигровая Шапка, он-то каким боком здесь?

— Да ты что! Казак у Родия первым подручным был!..

— Ох ты ж! Комиссар, с тобой вместе говно хорошо есть — вон как ложкой шуруешь, поперед очереди торопишься… Я же тебе сказал, иди посты проверь.

— Не знаю я, кем Шапка был при Родии… Ему-то, Родию то есть, в подручных нужды не было особой. На него такие… Я даже и не знаю, как их назвать-то… Черные, здоровые, капюшонов не снимали… Ну и зверь этот… Серый… — Степан посмотрел в глаза командиру, и Кочетов как будто в колодец заглянул — темень и в самой глубине что-то поблескивает, и, может быть, даже разобрал бы, что там, но не успел, Лисицын отвел глаза, вздохнул и продолжил уже не так сумбурно: — Но все же были они вместе. И тут дело даже не в том, что люди говорят. Кто их видел-то вместе? Те, кто видел, уже ничего рассказать не могут. Уж, по крайней мере, ни тебе, командир, ни тебе, комиссар, их не услышать. Есть одна примета, по которой я тебе точно скажу, тот ли это Серафим или не тот. Был он с Родием или не был.

— Ну не тяни, что там за примета?

— Ты, командир, того, не запряг… Оружие у казака, я так понимаю, забрали. Хотя если бы он не хотел его отдать, кто бы у него забрал… Что там? Карабин? Револьвер? И должна быть шашка. Покажите, давай посмотрим…

Принесли. Степан даже не посмотрел ни на карабин, ни на наган, а сразу потянулся к шашке, вытащил из ножен черненый клинок и вроде улыбнулся так, как улыбаются при встрече со старым знакомым… Нет, не так. Так, как улыбнулся Степан, улыбаются, встречая подругу, в этой улыбке, едва заметной, — страсть и желание. Так, верно, Родий улыбался, когда в темноте переулка навстречу ему выходила Ядвига Крыжевская. Такие улыбки оборачиваются любовью и детьми, но и кровь, и смерть без таких улыбок не обходится.

— Этому клинку лет двести. Вряд ли прежний хозяин называл ее как-то, но потом, когда Архип Кривоносов из своего погреба ее поднял и подарил Родию за помощь (мы, я и Родий, ему вдвоем помогали погреб копать), Родий назвал этот клинок женским именем. Сабля эта… Эх! Родий как-то мне сказал, что не понимает, кто кем владеет, он ею, она ли им. Сабля эта, как его красноухая собака, — он жил в ожидании чего-то, и это Нечто его нашло. Пришло и обрело плоть и имя… Когда он пошел в Малый Париж, чтобы встретиться… со мной… этот черненный наполовину клинок он оставил на сохранение. И по всему выходит, что Серафим Тигровая Шапка, что за ночь прошагал сюда, почитай, шесть десятков верст, — тот самый Тигровая Шапка, что был с Родием в налетах на прииски.

— Мда-а-а-а. И что же мы теперь с этим?.. — протянул командир Кочетов.

Решив для себя вопрос с золотом из Золотопромышленного и дав соответствующие распоряжения, капитан Кадзооку решил выйти и пройтись по Малому Парижу. Прогуляться. Проветриться. Может быть, выпить старого шустовского коньяку, а может быть, еще что…

Деревянные тротуары на Первой улице, где почтамт, Собрание золотопромышленников, реальное училище, тюрьма, суд и городская управа, хоть и заснежена и затоптана, а все одно напоминает капитану деревянные, отполированные полы в японских домах. Мороз, конечно, совсем не такой, как в Японии, но, видимо, от того, что здесь до океана тысячи верст, мороз кажется капитану спокойным и не таким промозглым, каким бывает холод на берегах Хоккайдо и Сахалина. Да и вообще в воздухе пахнет весной, солнцем и праздником крашеных чаячьих яиц.

Капитан прошагал до самого рынка и, свернув налево, по переулку вышел к городскому саду — куску тайги посредине городка, оставшемуся в неприкосновенности и сейчас заваленному снегом. Прошел сад насквозь и вышел на берег Реки, где по высокой набережной прогуливались малопарижские обыватели, раскланиваясь друг с другом, обсуждая новости и сплетничая. Постоял несколько минут, посмотрел за Реку, парящую полыньями, и свернул направо в сторону Золотопромышленного банка — одноэтажного крепкого здания, где в глубоком подвале — крепкие немецкие сейфы, а в сейфах — двести, а может, и триста пудов золота. Песком и самородками.

А между садом и банком, на валуне, поджав под себя ноги, сидит Уруй. Уруй смотрит на мальчишек, бегающих по берегу, потом видит капитана Кадзооку и манит его рукой.

— Здравствуй, капитана. Твоя сюда ходи. Смотри. Слушай.

Капитан знает об Уруе, ему говорили, что есть такой старик, то ли тунгус, то ли манегер, хоть видит его впервые, но сразу узнает и подходит к Урую.

Смотреть? На что?

Слушать? Что?

Стоя рядом с Уруем, капитан первую минуту не может понять, что именно ему предлагает делать этот старик в заношенных одеждах и стоптанных мягких ичигах, от которых почему-то пахнет не застарелым потом, а какими-то цветами, скорее всего, желтого, как солнце, цвета. И все же капитан Кадзооку — интервент на Реке, которую считать русской никак нельзя, ничего не ожидая увидеть, смотрит туда же, куда глядит Уруй, — на Реку, на парящие полыньи, на заиндевевшие тальники на противоположном берегу, на детей, возящихся по берегу, и в какой-то момент главным на этой картинке становится мальчик лет пяти-шести, стоящий на фоне снежного тороса как бы особняком. Мальчик одет в серую шубку, и на голове у него черная, пирожком, шапка; и хоть капитан Кадзооку не может разглядеть отсюда лицо, он уверен, что глаза у ребенка черные, как деготь. Потом пар, поднимающийся над протяженной полыньей, становится ярко-желтого, золотого, цвета, сгущается в призрачные, полупрозрачные фигуры, в очертаниях которых угадываются большие люди, одетые в бесформенные одежды с капюшонами — они идут над рекой по дороге, тянущейся откуда-то куда-то, и капитан Кадзооку без удивления видит среди них морское чудовище, что было выброшено на берег его родного острова и навязано одной полусумасшедшей почти девчонке; и еще капитан слышит, как рассыпающийся под ногами призрачных фигур на тропе снег хрипит «ньяха ньях» и призраки отвечают «о рата». А потом видение и слова исчезают, мальчик поворачивается и бежит к другим детям, которые затеяли катания на санках. Капитан оборачивается к Урую и видит, что старик смеется, грозит ему пальцем и говорит: