Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

— Твоя, капитана, тоже луча, однако, э-э-э-э, твоя тропа ходи, туда ходи — сюда ходи, на месте стой — помирай совсем, а так — ходи-ходи.

После разговора с демонстрацией старого казацкого клинка Кочетов и Тильбердиев еще час или полтора решали, что же им с этой новостью делать. В конце концов, посчитав, что отряду в любом случае не помешает «размяться», решились на засаду и с тем отправили за Шабалиным. Казака подняли с лавки, где он, повернувшись ко всем спиной, похрапывал — то ли притворялся, то ли в самом деле спал…

Договорились, что Шабалин сообщит о том, когда и какой дорогой обоз должен будет выйти из Малого Парижа, а там уже как положено — перегороженный тракт, партизаны за деревьями, пара выстрелов в воздух и «Разворачивай оглобли!». Вроде все просто, но, с другой стороны, никогда нет уверенности, что все пойдет так, как должно, кто их знает, этих японцев, они же хоть и мелкие, а воевать умеют. Вот даже если пятый год вспомнить.

Оружие Шабалину отдали. Больше того, комиссар, как бы извиняясь, предложил попить чаю на дорожку, правда на это Тигровая Шапка сказал, что он с «татарином срать рядом не сядет, не то что чаи гонять», и видно было, что так казак отыгрывается за то, что было вначале, и одновременно как бы слегой болото прощупывает — как глубоко, насколько выдержит комиссар. Тильбердиев же тоже не дурак, прикинулся, что мимо ушей пропустил, но, конечно, зарубку сделал, узелок завязал: будет случай — сочтется, мало ли что там может случиться, а четверть, даже от двухсот пудов — ой, жирный кусок, за меньшее в тайге голову отрывали, но торопиться тоже не следует. Это же всем только кажется, что Тильбердиев (Муса, кстати, а отца Рифатом звали) торопыга и дальше своего плоского носа не видит, на самом-то деле Тильбердиев смотрит далеко и, если надо, хоть кошкой ласковой притворится, хоть намылится и ужом в щель пролезет. Так что ты, друг ситный, Шапка Тигрова, иди пока, а будет сабантуй — будет и бешбармак…

Шабалин в своей приметной рыже-черной шапке вроде и не торопясь, а ходко дошел до деревенской околицы, и там, возле посеревшего амбара, где предполагалось его расстрелять, увидел привалившегося к ограде Степана Лисицына. В двух шагах от убийцы Ликина Серафим отдал ему честь, приложив руку к шапке, и партизаны, на отдалении шедшие за Тигровой Шапкой, видели, что Шабалин со Степаном о чем-то разговаривали, скупо, но выразительно жестикулируя, — вроде и не ругались, но если так посмотреть со стороны, то очень напряженно. Шабалин, как бы извиняясь, разводил руками, а Лисицын тер лоб, будто принимая какое-то сложное решение. Потом Шабалин как будто в чем-то убеждал Серафима, тыча рукой в сторону того места, где Орби впадала в Урекхан, на что Лисицын пожимал плечами и качал головой, то ли соглашаясь, то ли отвергая предложение. Закончилась вся эта сцена, которой только надписи не хватало, как в иллюзионе, что крутят по воскресеньям в городском саду в Малом Париже, тем, что Шабалин стал выпутываться из портупеи, будто пытался отдать Лисицыну свою шашку вместе с ножнами, но Степан успокаивающе похлопал казака по плечу, — и Шабалин, чего от него никто не ожидал, приложив правую руку к груди, поклонился Степану Лисицыну. С достоинством, но достаточно глубоко. Ладно бы опять честь отдал, но нет же, поклонился. И это казак-станичник, а казаки ни Богу, ни черту не кланялись, и даже когда по Амуру, возвращаясь из своего путешествия, проезжал будущий государь-император, даже перед ним казаки не раскланивались… А тут — на тебе… Чудны дела твои, господи!

После этого Серафим Шабалин отправился дальше, а Степан постоял еще немного, выкурил папиросу и неспешно, вразвалочку пошел в деревню.

Солнце уже совсем клонилось к закату, как командира отряда Петухова осенило:

— Етишкин кот! А чего же мы у него не спросили, когда он из Малого Парижа вышел? Это ж оттуда до Овсов почитай тридцать верст, и от Овсов сюда тоже тридцать, так он же тогда за ночь-то никак бы не управился, особенно если ногами, да хоть и на лыжах… И сейчас… Это он когда же собирается добраться-то до казарм? Или что-то я ничего не понимаю, или какие-то тропы у него здесь натоптаны, или ерунда какая-то, или мне блазится все это. Тьфу ты, дурень, и чего не спросил главное-то?!

За событиями этого дня Кадзооку пропустил время обеда. Капитан прошел базар, где по сезону торговали битыми рябчиками, фазанами, белыми тундровыми куропатками, ловленной из-подо льда рыбой, брусникой, квашеной капустой, салом, мясом; отдельно охотники отоваривали меха — соболя, горностая, лис черно-бурых и рыжих, колонков и белок. Но, посмотрев на все это удовольствие, капитан взял на забаву себе мелких орешков, что вылущивают из аккуратных шишек кедрового стланика, и зашел в один из кабаков при базаре, не самый дешевый, но и не такой, чтобы совсем уж богатый, тем более что по тем годам не очень-то все и богато, не то что во времена оны. Из кабака отправил в штаб мальчишку с запиской на всякий случай — если необходимость будет, найдут, — а сам устроился в отгороженном свеженькой ширмой, пахнущей чуть ли не вчера пиленной сосной, кабинете. Хозяин кабака, завидев интервента, подошел сам и, зная вкусы капитана (не в первый раз), стал предлагать уху из калуги, рыбу свежую, по вкусу можно и талой побаловать, а то вот оленинки пожалте, сегодня как раз с севера тунгусы привезли, прямо во дворе резали — парная, ну и водочки, конечно, тут уж не обессудьте, или ханьша китайская, или самогон из Сосновки — не картофельный, все на пшеничке; а так еще, господин Кадзооку, тут вас видеть хотят, но это только если вы сами не против, а я бы так не советовал — китаец какой-то, хоть и хорошо одет, но знаете же сами, китайцы, они…

Капитан сказал, что можно и встретиться с человеком, пусть подходит, но только после того, как капитан отобедает.

Посетитель отодвинул ширму буквально в то же мгновение, как капитан допил чай и поставил чашку на стол. Аккуратный китаец в очках и европейском платье, в котором все-таки угадывались черты свободного покроя китайских халатов. Глаза за очками казались умными и бесхитростными — совсем не такими, какими были глаза сегодняшних утренних посетителей. Заговорил на хорошем русском, который после подавления восстания ихэтуаней был интернациональным от Цусимы до Урги и от Харбина чуть ли не до Якутска.

Посетителя зовут Ван Цзэ-Хун, и он представляет в Малом Париже интересы определенных кругов, которые не имеют прямого отношения ни к императорскому двору, ни к республиканским повстанцам (то есть если называть вещи своими именами — хунхузы, или что-то вроде того, про себя отметил капитан). Ван Цзэ-Хун выражает надежду на то, что они — капитан Кадзооку и Ван Цзэ-Хун, — будучи людьми одной расы и в какой-то степени братьями по крови, тем более будучи, в отличие от русских варваров, людьми цивилизованными, смогут лучше понять друг друга (то есть это означает просьбу не доверять русским, и даже словечко «гайджин» ввернул к месту). Ван Цзэ-Хун осведомлен о сегодняшней встрече господина Кадзооку с представителями деловых и финансовых кругов Малого Парижа, и хоть Ван Цзэ-Хун не присутствовал на этой встрече и не осведомлен о вопросах, на ней рассматривавшихся, Ван Цзэ-Хун может сделать логичное, на его взгляд, предположение, что основным вопросом утренних переговоров капитана Кадзооку был вопрос о драгоценностях, находящихся на хранении в Золотопромышленном банке (то есть бандиты Цзэ-Луна осведомлены о золоте, его количестве и считают себя вправе претендовать на владение драгоценным металлом). Ван Цзэ-Хун, представляя интересы означенных в начале разговора кругов, просит капитана Кадзооку не принимать скоропалительных решений и не склонять свои симпатии в сторону северных варваров, не информировав о принятом решении своих братьев по расе, представлять которых взял на себя труд Ван Цзэ-Хун (то есть капитану Кадзооку предлагается, тщательно взвесив все за и против, держаться нейтралитета и информировать Ван Цзэ-Хуна о предпринимаемых шагах). О серьезности намерений стороны, представляемой Ван Цзэ-Хуном, капитан может судить по тому подарку, который ожидает его дома и является не более чем выражением глубокого уважения, испытываемого к капитану стороной, представляемой Ван Цзэ-Хуном (то есть если капитан Кадзооку примет условия хунхузов, то его нейтралитет будет щедро оплачен).