Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

— Это с той, с Ламазы?

Шабалин то ли пожал плечами, то ли кивнул, то ли хмыкнул, то ли откашлялся, так что скорняк так и не понял — та ли это тигра, не та… А уже на следующий день слух, что Шабалин убил тигра-людоеда, ходил по станице, обрастая фантастическими подробностями, в которых, в конце концов, нашлось место и байкам об оборотнях, тунгусских колдунах, черте и китайских ведьмах, так что, когда станичный атаман Ильин шел в избу Шабалиных, он был готов почти ко всему, и все же, увидев в горнице молодую красивую то ли китаянку, то ли маньчжурку, к которой Серафим обращался как к жене, хоть ничего и не сказал, а все же подивился:

— Что ж ты, паря, ничего не сказал-то людям?

— А чего балаболить-то?

— Ну, про тигру-то… Ну, и про девку… Или она тебе жонка?

— Ну, так это… Я и говорю, чего? Тигра — вон шапка, а жена — ну так вот она, Ульяна. Чай будешь, Афанасий Игнатич?

— Ты мне зубы-то не заговаривай. Чай, понимаешь! Ты мне скажи, ты людоедицу кончил или с другой тигры холка? А чаю давай, что ли… Улька твоя-то хоть по-русски понимает?

— Сахар вон бери, мед, варенье, баранки вон. А кто ж ее знает, чего она жрала. А Уля и по-русски знает, и по-еще-каковски…

— М-м-м-м-м. Хорош у тебя чай. Где брал? У Пейзелей? А чего ж только кусок шкуры отрезал? Хоть бы голову прихватил, усы там, зубы… Китайцы до усов тигриных, я слышал, очень жадные.

— Нет, не на Жидке, на острове ярмарка по осени была, там и брал. Таскать тяжело. Ну а усы, что же, усы я уже продал.

— Ага. Ну ладно тогда….Я так понимаю, ты уже здоров, не хромаешь… Давай тогда в город. В полк… И это, покрестил бы свою, да по-людски бы венчались. Батька-то твой, небось, не одобрил бы. Ну и это, того, шапка-то у тебя с людоеда, значит… Так ты бы ее не носил, а то мне говорят, с такой папахи зверь на тебя перескочить может…

На это Шабалин, угрюмый казак, ничего не стал говорить, а как лед прошел, прихватив с собой Ульяну, первым же пароходом, пришедшим с верховий, отправился в губернский город, чтобы нести там службу.

Через год, или около того, в город в одиночку, верхом приехал из Даурии хорунжий Роман Штернберг. Вид у хорунжего был всклоченный, угрюмый и безумный: запыленная неряшливая форма, из всего багажа — скатанная шинель, суконное одеяло, карабин, да еще патроны в подсумках. Хорунжий с неказацкой фамилией отметился в штабе, встал на довольствие и через неделю уже прославился тем, что по пьянке повздорил с есаулом Карнауховым. Есаул высказался в том смысле, что не верит рассказам хорунжего о том, что тот смог доехать от Маньчжурии до губернского города один, без провианта, карт и проводника, питаясь только тем, что добыл охотой. Хорунжий Штернберг схватился за шашку и точно бы зарубил есаула, кабы того не оттащили. Понятное дело, за такие выходки хорунжего упекли на гауптвахту, а караул там нес Шабалин. Тигриная шапка привлекла внимание арестанта, и, странное дело, угрюмый Штернберг и угрюмый Шабалин разговорились и сошлись характерами. Хорунжего как выпустили с гауптвахты, так сразу, от города и греха подальше, определили в охотничью команду: пусть косуль бьет в общий котел — все равно делать в городе нечего, только водку пить, а так дикий хорунжий при деле. В ту же команду хорунжий перетащил Шабалина, и теперь почти все время они проводили вместе. Гоняли по распадкам, перелескам, заболоченным низинам. Били оленей, кабанов, косуль. И разговаривали, разговаривали, разговаривали о чем-то своем. Серафим познакомил Романа с Ульяной, и, странное дело, хорунжий, сторонящийся и избегающий женщин, с этой китаянкой был внимателен, добр и прост. Кто-то из казаков пустил слух, что дикий хорунжий на Ульку Шабалину положил глаз, но после того, как распускающие этот слух были биты, о том, что происходит между хорунжим, китаянкой и казаком в тигровой шапке, болтать перестали.

Гарнизонная тоска с пьянством и мордобоем в конце концов хорунжему Штернбергу наскучила, и он уехал на поиски приключений. Ульяна к этому времени уже ходила брюхата и к зиме должна была родить, но родила ли, нет ли, никто не понял. Исчезла Ульяна. Пропала и следов не оставила. Ну и ладно, кто бы за девку китайскую переживал? Может, тот же Шабалин ее продал кому, а может, и сама ушла куда… Тут русских-то баб не поймешь, а что уж китаянку. А потом следом за ней пропал и Серафим. Хотя вроде и отпросился у начальства по какой-то своей надобности, а все же в губернском городе, да и в станицах, его долго не видели.

Речка была рыбной и называлась Ма́товой.

Рыбаки, ходившие на нее, говорили, что название получилось само собой и вовсе не потому, что вода непрозрачная, а потому что, пока доберешься с Горно-Золотинского тракта, через перевал, весь на мат изойдешь, а уж как обратно-то с рыбой, так тут тебе и кирдык, коли пожадничал. Рыба, она известно, не та, что в омуте или на перекате, и даже не та, что из воды вытащена, — рыба она только тогда рыба, когда ты ее на своем горбу до базара дотащил да разложил по прилавку. И тут уж поди разбери, от чего она просоленная: от соли или от пота, одно ясно — хороша рыбка-то, хоть харюза, хоть ленки, хоть таймени, даже щука и та не ровня всяким там разным щукам, это хозяйка, ма́товская рыба, ну ты-то в курсе, так что цену знаешь, или сама бери, или я другим продам, да что ж ты ее нюхаешь-то так! Бабой да рыбой она пахнет, чем еще! А то вот икры тебе могу щучьей накидать, сам солил, сам тащил… Все так, да только вот не потому речка Ма́товая, что изматерились на ее берегах промысловики, известно же, что рыбака слушать, что колокольного мастера — это они за рыбу да колокола дорого берут, а слову их цена — монетка медная китайская с дыркой посредине…

Ну так о речке, которая Ма́товая.

Лет за пять до того, как Хабаров с казачками своими поставили остроги по Амуру, здесь уже стояла торговая изба одного китайского купчика. Как раз в устье, на терраске. Купчик тот торговал с тунгусами. Чай, шелк, посуду, иголки, нитки, то-се да пятое-десятое менял на меха. Вроде не жадничал и хоть и обманывал, а все же в меру, по справедливости, — тунгусы на него не жаловались, а может, и жаловались, да только где ты еще поторгуешь? Китаец постоянно в своей избе не жил — по своим торговым делам мотался, а за всем хозяйством и добром у него следила жена-не-жена, что-то вроде наложницы. Гулей звали. Ну, понятно, что не совсем Гулей, а похоже. У китайцев же что ни имя — срам и похабщина, вот и у нее, видно, имя такое. Красивая была и вроде на азиатку не похожа, ну это у них попадается порой. И вот, как сказано уже, лет за пять до Хабарова на Амуре, китайца в избе не было, пришел туда человек. Русский-не-русский, но точно не желтый, а белый, почему его Лучей тунгусы и прозывали. То ли узнал, что здесь жилье есть, то ли сам по себе вышел, кто же теперь знает?! Важно, что вышел и остался.