Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

День живет, два, неделю. Китайцева баба-то сначала сторонится его, а все же, как ни сторонись — вот он, мужик. Короче, к тому времени, когда купчик-то появился, у Лучи с Гулей все было сговорено и налажено. Китаец, понятное дело, как узнал про все это — в крик. Она хоть и не жена, а все же вроде как его собственность, он ее то ли купил, то ли выменял, у них это и по сию пору в заводе, а тогда — вообще запросто. Так вот, китаец кричит, ногами топает, Лучу из избы гонит, а тот осклабился и спрашивает хозяина, чего это он так разоряется, словно ему на яйца наступили или перцу куда сунули. Ладно бы у себя в ханстве вопил, а то на русских землях порядки свои гнуть. А за сколько лет ясака китайцем не плачено, а? А подати на право торговать? А подушные? Китаец от такого нахальства аж дара речи лишился. А когда отошел немного, стал Луче доказывать, что это с него ни разу не требовали, дескать, земля здесь пустая, ничья земля. А Луча ему: «Это она была ничья, а теперь раз я здесь, то, значит, уже не твоя. И изба эта не твоя, и Гуля — тем более что она и не против — тоже не твоя». Короче, спорили они так, спорили, поедят, вина там или чаю попьют, и опять спорят. Тунгусы приходили, мех принесли, обменяли на товары, а они все спорят. Так бы и спорили, да тут кто-то из тайги вышел и подсказал, как спор решить.

Луча-то, пока бродяжил, в ключах золота насобирал и все, что было, переплавил в браслеты. Вот со своей стороны и поставил на кон против всего добра китайцева. Китаец же, похоже, был азартный, да и как золото увидел, аж весь затрясся, потому что у них-то там все золото у императора, а они даже монету льют из меди и таскают потом тяжелые связки. На спор-то решились, а как решать, кому что достанется? Биться на кулаках? Так Луча на голову китайца выше и крепче в разы. Бегать наперегонки? Из пищали стрелять? Вот незадача. Да удачно оказалось, что оба в шахматы играть обучены. Решили, значит, решили. А чем играть? Это же не шашки, это же доска нужна, фигуры.

Доску раскрасили, а фигуры Луча нарезал. Из оленьего рога — черные, а из мамонтовой кости — белые. Пешки вырезал в виде рыбок, ладьи — они и есть лодки, коней сделал как бы лисами, офицеров — росомахами, а короля с королевой драконами и львицами изобразил. А как все устроили, расставили на доске фигуры, но сразу играть не сели, потому что ночь на дворе, спать решили лечь. А пока спали, Гуля-то на фигуры нашептала, да водой и кровью побрызгала, так чтобы за какие бы китаец ни взялся, а все равно бы проиграл.

С утра сели играть. Луче жребий выпал белыми, а значит, ему нападать, а китайцу-купчику обороняться. И только передвинул рыбку Луча, как фигурки-то возьми да и оживи. Это все от того, что их Гуля кровью своей обрызгала, так что они уже сами на доске бьются, а китаец с Лучей чай попивают да приказы отдают. День закончился, шахматы все бьются, спать пошли, а пока спали, черный дракон влюбился в белую львицу, да так сильно, что и войско свое готов бросить, и сам умереть.

Утром поднялись, сели за шахматы. И тут китаец видит, что на доске совсем все не так, как на ночь оставляли. Что шахматы живут теперь сами по себе, и если он правильно понимает, то должен проиграть. Его дракон ночью вышел из-под защиты, и теперь вся надежда только на черную львицу, которая должна успеть убить белую соперницу и сама при этом погибнуть то ли от росомахи, то ли от лисы. Весь день длилась игра. Черный дракон, как его ни прикрывали, все стремился через все поле к белой львице, и всему, что ни делала его черная супруга ради спасения войска — всему мешал, телом своим прикрывал белую, а черную подставлял под удар. И к вечеру, когда на доске почти не осталось рыбок, все лисы погибли, да и росомахам с ладьями досталось, черная львица погибла, защищая своего дракона, а черный дракон сделал шаг навстречу белой львице, и белая львица убила его.

— Шах и мат тебе, — сказал китайцу Луча, — я выиграл.

Сказал и громко рассмеялся. А фигуры на доске замерли и стали, как и должны были быть, только кусочками рога оленьего да кусочками слоновой кости.

Вот с тех пор и поэтому речку называют Ма́товой, а вовсе не потому, что, пока до нее доберешься, изматеришься весь.

Что было дальше с Гулей, Лучей и его золотом, неизвестно. Старик Уруй, как-то подпив, говорил, что они ушли, а золото разбросали, — да как ему, Урую-то, особенно подпившему, верить? А китаец тот, говорят, ушел в Китай, там разбогател, стал правителем и завел себе большой гарем наложниц, вот только Гулю всегда помнил и все печалился оттого, что она его предала.

Дмитрий. Его привезли в наш город с перебитой спиной. Поговаривали, что из госпиталя в Душанбе, куда он попал из Кандагара. В любом случае Дмитрий всю свою оставшуюся короткую жизнь, проведенную в обнимку с костылями, никому ничего не рассказывал. Просто сидел в любую погоду на берегу реки, превращаясь в незначительное растительного происхождения дополнение к пейзажу, совсем как подсолнухи, выглядывавшие из-за забора, и смотрел на то, как солнце тащится с востока на запад. Так продолжалось до тех пор, пока в одну августовскую пятницу не привезли цинковый гроб с телом Коли Некрасова — рядового ВДВ, сполна отдавшего интернациональный долг в точке усмирения вялотекущего кавказского конфликта. На следующий день сержант Дмитрий Севастьянов, 1963 года рождения, тихо скончался, оставив после себя только костыли, некоторое время стоявшие возле скамейки, с которой Дмитрий, казалось, сросся. Куда потом они делись, эти костыли, я, честное слово, не знаю, наверное, это и не важно. Может быть, пацаны сперли…

Каждая станция обладала своими особенностями, которые множились, обрастали слухами и легендами. Например, считается, что группа зимовий в районе переката Людоед названа была Людоедом не потому, что много людей погибло при попытке пройти пороги на лодке, а потому, что, дескать, в одну из голодных зим жители станции, чтобы выжить, бросали жребий, кому дожить до весны, а кому стать тем, кто накормит своих товарищей. Подобная же ситуация и с легендой о Чертовой Печке, которая была якобы сброшена паводком в реку и в которой поселился черт, утягивающий на дно каждого двадцатого путешественника, пытающегося пройти здесь на лодке. Известковая, Луча, Лунга… У каждой станции — свой набор легенд. Но все же самой загадочной станцией на золотом пути еще со времен хищнических республик Дальней Тайги считают Сто Шестьдесят Восьмую, или, как ее иногда называют, Утерянную, Пропавшую станцию.

По сохранившимся показаниям старателей, уже в 1898 году Сто Шестьдесят Восьмая была легендарной, полумифической станцией. Ни один из допрошенных следователями горной стражи «хищник» не мог точно указать ее местоположение. В части географии показания были весьма противоречивы. Сто Шестьдесят Восьмая оказывалась одновременно на всех трех основных тропах. Однако, несмотря на отсутствие согласованности по вопросу локализации станции, все свидетели независимо друг от друга называли ряд примет Сто Шестьдесят Восьмой.