Владимир Зарвин - Иголка в стоге сена

— Надеюсь, до шалаша не дойдет! — улыбнулся Бутурлин. — Моему терему, верно, далеко в роскоши до княжеских хором. Но в нем уютно и тихо, в стужу — тепло, а в летний зной — прохладно.

За стеной у нас яблоневый сад, и по весне в окна заглядывают цветущие ветви, а в конце лета — спелые яблоки. На вкус они — чисто мед, а размером не уступят головке годовалого младенца!

— Такие большие? — подняла на него изумленные глаза Эвелина, — Как же я хочу все это увидеть: твой терем, сад с яблонями…

— Непременно увидишь! — нежно коснулся губами ее щеки Дмитрий. — Верь мне, все у нас будет. Нужно лишь победить…

Навстречу Брату Руперту, шел ангел. Неслышно ступая, он казалось, плыл над заснеженным полем, и его большие, серебряные крылья трепетали, на ветру.

Солнце светило в спину небесного посланника, мешая Командору разглядеть его лицо. И лишь когда ангел оказался в трех шагах от тевтонца, тот, наконец, узнал его.

Это был оруженосец фон Велля, зарезанный им, но так и не покорившийся его воле, Брат Готфрид.

— Ты?.. — с трудом выдавил из себя Руперт.

— Он самый! — лицо ангела озарила улыбка. — Что тебя удивляет? Ты отправил меня к Господу, он же — сделал своим слугой!

— Что тебе от меня нужно?.. — под взором небожителя Командор чувствовал себя растерянным и жалким.

— Мне — ничего, — покачал головой Готфрид, — я выполняю поручение своего Господина. Он посылает тебе подарок!

Ангел протянул ему круглый предмет, завернутый в дорогую парчу. Развернув ее, Руперт отпрянул в ужасе. Пред ним на снегу лежала его собственная отрубленная голова.

— Завтра ты ответишь перед Создателем за все свои злодеяния! — торжественно произнес Готфрид.

— Злодеяния?.. — не поверил своим ушам Командор. — Разве все, содеянное мной, не было в интересах Господней Веры?

— Господь велел тебе передать: цель не оправдывает средства! — отчеканил посланник. — Все, что ты делал, в глазах его — преступление и мерзость!..

Произнеся это, он взмыл в небесную синь.

— Нет! — вскричал потрясенный его словами Руперт, — сего не может не должно быть!!!

Ответом ему была тишина заснеженного мира.

___________________

Командор проснулся в поту, его сердце, чуждое тревог, билось так, словно хотело сломать своему хозяину ребра. Из головы рыцаря не шли сказанные Готфридом слова.

Он пытался понять, чем был его сон: знамением от Бога или дьявольским наваждением.

Могло ли статься, чтобы его деяния во славу Веры были неугодны Создателю? Мог ли Господь благоговеть к еретику-московиту?! Ответов на эти вопросы у Командора не было.

На востоке алела заря, из-за стен замка долетал стук топоров. Самборские плотники сооружали помост, с коего Король и его гости собирались наблюдать за ордалией.

У Руперта еще оставалось время для исповеди у Брата Капеллана, но он решил им распорядиться по-иному.

Облачившись, Командор направился в покои Главы Ордена. Когда он вошел в комнату фон Тиффена, тот уже закончил утреннюю молитву и теперь пил из чаши травяной отвар, успокаивающий его старую язву.

— Как твои дела, мой мальчик? — приветствовал его вопросом Магистр. — Ты уже отслужил молебен во славу Господа Христа и Пречистой Девы?

— Брат Гроссмейстер, я хочу исповедоваться! — бросил с порога фон Велль.

— Тогда тебе нужно к Брату Капеллану…

— Нет! — впервые в жизни оборвал своего наставника Руперт. — Брат Магистр, ты принимал меня в Орден, посему прошу, прими мою исповедь!..

— Что ж, говори, — поднял на него глаза старик, — я охотно выслушаю тебя!

— Когда-то мой род был одним из самых знатных в Померании, — издалека начал Руперт, — а наш родовой знак — морской орел, сжимающий в когтях рыбу, был известен по всему балтийскому побережью…

…Я был первенцем у отца, и он хотел, чтобы я стал первым во всем: фехтовании, конных скачках, борьбе.

И ему не пришлось разочаровываться. Во всех состязаниях, где спорили юноши из благородных семейств, я выходил победителем.

В турнире и на охоте мне не было равных среди сверстников, всех же, пытавшихся оспорить мое первенство, я без труда посрамлял.

Но у каждого героя есть уязвимое место. У Ахилла им была пята, у Зигфрида Нибелунга — лопатка. Нашлось уязвимое место и у меня…

…С юных лет я не испытывал потребности в плотской любви. Страсть к женщине, жажда обладания ею были мне чужды. Я даже не мог представить, каково это любить женщину, желать ее…

…Все это удручало отца. По старшинству я должен был унаследовать его титул и владения, но в таком случае род фон Веллей на мне бы и закончился.

Отец не сразу сложил оружие. Он не жалел денег, приобретая для меня снадобья, возвращающие мужскую силу, даже ветхим старцам.

Он приводил ко мне блудниц, надеясь, что те игрой и ласками исцелят от бесчувствия мою плоть.

Но все было тщетно. Ни вид обнаженных тел, ни зелья алхимиков не пробуждали во мне силы, коей запросто пользуются самые ничтожные из мужей…

…Испробовав все средства, отец махнул на меня рукой. У него был еще один сын, и, отчаявшись сделать из первенца продолжателя рода, старик ухватился за него.

Мой брат Норберт уступал мне во всем, зато обладал способностью, коей я был лишен от рождения. И чтобы он занял мое место, я должен был отречся от своих прав.

Я пытался отговорить отца от сей затеи, но он был непреклонен. Норберт получил права наследования, меня же старик отправил в монастырь…

…Полгода, проведенные в обители, показались мне годами тюремного заточения. Там не было ни турниров, ни охоты, ничего из того, что я так любил в минувшем…

…Дни и ночи тянулись однообразной чередой, сливаясь в один бесконечный день и такую же бесконечную ночь.

Прошлое возвращалось лишь во сне. Порой мне казалось, что я сам его придумал и в жизни моей не было ничего, кроме унылых монастырских стен, бесвкусной пищи да молитвенных бдений.

И тем не менее, у главы аббатства я был на хорошем счету. Срок послушничества подходил к концу, и я должен был принять постриг.

Я возносил Господу молитвы с просьбой изменить мою участь и дать вернуться в мир, из которого я был так безжалостно изгнан, но небеса хранили молчание.

Господь явил чудо, когда я уже отчаялся и не помышлял о переменах в своей судьбе. Как-то раз в обители заночевал тевтонский рыцарь, возвращавшийся из какой-то дальней поездки в Кенигсберг.

Мне никогда не забыть сего человека! Лицо его было так изрезано шрамами, что трудно было разглядеть черты, а искалеченная в боях левая рука плохо ему повиновалась.

Но в глазах старика пылал такой огонь, какого я не встречал ни в чьем взоре ни до встречи с ним, ни после. Это был огонь Истинной Веры!

Увидев меня, он сходу вопросил, что делает такой молодец в обители? Я без утайки поведал ему о причинах своего пребывания в монастыре. Он же, выслушав меня, сказал, что я неверно истолковал знамение судьбы.