Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Едва успел он окончить свой туалет, как послышался сильный стук в дверь, и в комнату вошел вчерашний комиссар в треугольной шляпе. Он уже успел слегка выпить, и его обычное испытующее выражение лица сменилось надменным чиновничьим видом, который показался еще неприятнее Герману.

— Я полицейский комиссар, — заявил он, — и прошу дать мне ваш паспорт.

— Паспорт? — повторил Герман. — По какому поводу? Разве вы успели занести меня в список приезжих?

— Мне известно о вашем прибытии еще со вчерашнего вечера, — грубо заметил комиссар Штейнбах.

— Значит, вы явились сюда по собственной инициативе, — сказал молодой человек, вставая с места, чтобы достать портфель, — вам также должно быть известно, что я из Галле, и как вестфальский подданный не нуждаюсь в паспорте. Вот вид, который мне выдали на родине.

С этими словами он вынул из портфеля толстое письмо и положил на стол, затем подал свой вид комиссару; но тот не взял его и, быстро схватив письмо, повертел его в руках, прочитал адрес и воскликнул:

— Запечатано! Знаете ли вы, милостивый государь, что вам придется заплатить 50 дукатов штрафа?

Только теперь вспомнил Герман, что еще в Галле его предупреждали относительно этого, но он сделал над собой усилие, чтобы скрыть свое смущение, и холодно заметил, что это не более как рекомендательное письмо.

— Что же из этого? — возразил Штейнбах. — Если бы в письме было только написано: «Здравствуйте! Рад, что вы хорошо провели ночь!» или «Приглашаю вас на чашку кофе», то все-таки оно стоит 50 дукатов, потому что пришло сюда запечатанным, не по почте, и я обязан вручить его генерал-директору высшей полиции Легра де Берканьи.

— Вы должны мне его возвратить! — воскликнул Герман, вспомнив, что его настоятельно просили вручить письмо лично ввиду его содержания.

Но так как полицейский, вместо ответа, засунул письмо между жилетом и сюртуком, который застегнул на все пуговицы, то Герман схватил его за руку с намерением отнять у него пакет силой.

— А теперь я велю арестовать вас! — закричал Штейнбах. — Вы нанесли мне оскорбление во время исполнения моей должности. Понимаете ли вы это?

Эти слова озадачили Германа.

— Прошу извинить меня, господин комиссар, — сказал он, — возьмите мой вид и возвратите письмо; я совершенно не опытен в подобных вещах и буду вам очень благодарен…

Одну минуту Штейнбах вопросительно смотрел на него, но так как никакой вещественной благодарности не последовало, то он воскликнул:

— Как! Вы хотите меня подкупить! Я доложу об этом начальству. За кого принимаете вы меня?.. Такого рода оскорбления, которые… — кричал Штейнбах, размахивая руками.

Но так как Герман, очевидно, не догадывался в чем дело, то комиссар нахлобучил свою треуголку на голову и грозно произнес:

— Вы вспомните обо мне, милостивый государь! Будете знать, как обращаться с людьми… Вы!..

— А вы убирайтесь к черту! — крикнул Герман, открывая дверь в коридор. — Вы можете там надеть свою шляпу!

С этими словами Герман сбил рукой с головы своего противника раздражавшую его треуголку, которая тотчас же сделалась добычей хозяйской собаки.

— Что это значит? — спросил Керштинг, который слышал все происходившее из соседней комнаты и теперь загородил собой дорогу рассвирепевшему комиссару, между тем как собака, в свою очередь, бросив шляпу, кинулась на него с громким лаем и стала теребить за фалды сюртука. Штейнбах с проклятием оттолкнул ее и пытался высвободить свое платье из острых зубов шпица. В это время толстое письмо, заложенное за сюртук, незаметно соскользнуло на пол, Керштинг быстро откинул его ногой под тяжелый платяной шкаф, а затем, отогнав собаку, поднял треуголку и подал ее полицейскому.

— Успокойтесь, — сказал он дружеским тоном, взяв под руку Штейнбаха. — Пойдемте, выпьем стаканчик старого вина, которое мы впишем в счет господину студенту. Ручаюсь, что это будет ему недешево стоить. После такого моциона вам необходимо освежиться! Я вас угощу таким бургонским, какого вы никогда не пивали!

В этих последних словах было столько соблазна, что комиссар, после некоторого колебания, последовал за хозяином гостиницы в отдаленную комнату, где вино не замедлило оказать на него свое действие. Тем не менее он вспомнил об исчезнувшем письме и стал шарить по своим карманам.

— Ну его к черту! — сказал со смехом Керштинг. — Когда я шел за вином, то видел, что собака грызла какие-то клочки бумаги. Должно быть, вы потеряли письмо, а мой шпиц завладел им. Но вам нечего беспокоиться: молодой человек поневоле будет молчать о конфискованном письме, — мы также. Этим дело и кончится… Знаете ли вы по крайней мере, кому оно было адресовано?

— Этому проклятому капельмейстеру Рейхардту, который и без того у нас на примете, сносится с Пруссией, ненавидит французов. Таков и Тейкер… Кто знает, что открылось бы через это письмо! Это был бы удобный случай выдвинуться, да, кроме того, я получил бы свою долю из штрафной суммы. Ведь письмо было запечатано! Проклятая шавка!.. Где видели вы ее, Керштинг? Может быть, уцелел какой-нибудь клочок!..

— Да бросьте это дело, Штейнбах! Охота вам заниматься такими пустяками… Допивайте стакан, я принесу вам еще бутылочку.

— Такая рекомендация не в пользу молодого человека, — продолжал комиссар, — я буду иметь его в виду и доложу о нем своему начальству… Да, я непременно сделаю это!

— Я убежден, что вы ошибаетесь, — заметил с досадой Керштинг. — Насколько мне известно, молодому человеку дана была рекомендация к французскому посланнику барону де Рейнгарду, а вам померещилось Рейхардт. А с французским посланником вы не шутите, он здесь по назначению самого Наполеона. Можете попасть впросак и наделать себе лишних хлопот!.. Проверка паспортов также вас не касается, я сам представлю вид молодого человека в бюро, а вы молчите и пейте.

Керштинг не ошибся в расчете, вскоре комиссар окончательно забыл о занимавшем его деле, что случалось с ним при всякой выпивке. Речь его становилась все более и более бессвязной, наконец, он, шатаясь, поднялся с места и стал уверять хозяина, что сообщит ему нечто весьма важное и вернется опять к нему, как только припомнит, в чем дело.

Герман не без труда достал из-под шкафа письмо, уже порядочно запыленное, и решил немедленно отнести его по назначению. Приятное сознание счастливо избегнутой опасности привело его в прежнее веселое настроение, он улыбался, припоминая комичную сцену с комиссарской шляпой.

Герман принадлежал к числу тех счастливых натур, у которых глубина ума уживается с легкомыслием здоровой и полной сил юности. Он много учился и обладал основательными знаниями, серьезно относился к принципам нравственности и общественной этики, но никогда не задумывался он над событиями повседневной жизни и, подобно большинству идеалистов, в некоторых случаях поступал не только неосторожно, но даже не умно.