Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

Меня приволокли в караулку, а там – он: неизменная сигарета в зубах, жуткий, гипнотический взгляд каре-голубых глаз, выражающий не больше эмоций, чем взгляд змеи. С минуту Игнатьев смотрел на меня, пуская маленькие колечки дыма, а потом, не дрогнув не единым мускулом, стал хлестать меня по лицу перчатками. Я слабо дергался в руках державших меня казаков, пытаясь уклониться от его ударов.

– Нет! – кричал я. – Не надо, прошу! Пажалста! Я ведь пленный! У вас нет права так… так со мной обращаться! Я британский офицер… о, прошу! Я ранен… Бога ради, прекратите!

Он хлестнул меня еще раз, потом поглядел на свои перчатки, взвешивая их в руке. Затем скомандовал своим ледяным шепотом: «Сжечь их!» и бросил перчатки под ноги стоящему рядом с ним адъютанту.

– Ты, – обратился он ко мне, и голос его звучал еще более зловеще от того, что в нем не было ни малейшего намека на интонацию, – молишь о пощаде. Но ты ее не заслуживаешь. Ты – клятвопреступник и предатель самого худшего пошиба. Ты видел только уважительное, даже доброе отношение со стороны человека, который в трудный час обратился к тебе за помощью, возложив на тебя святую обязанность позаботиться о его дочери. Ты же отплатил ему тем, что совратил ее, пытался бежать и обрек девушку на смерть. Ты…

– Это ложь! – вскричал я. – Я этого не делал… это была случайность! Она выпала из саней… это не моя вина! Я правил, меня даже не было рядом!

Ответом на мои слова стал жест адъютанту, который еще раз врезал мне перчатками.

– Ты лжец, – говорит Игнатьев. – Офицер из преследовавшего вас отряда видел тебя. Пенчерьевский сам лично рассказал мне о том, как ты и твой товарищ Ист покинули Староторск, как вы подло воспользовались возможностью бежать…

– Это не было подлостью… мы не давали слова… У нас имелись права, как у любого военнопленного… Честь…

– Ты еще болтаешь о чести, – мягко перебивает Игнатьев. – Ты рассчитывал избежать возмездия, думая, что с Пенчерьевским покончено. Но люди не становятся казачьими гетманами за просто так. Он проложил себе путь к спасению, и дочь его, вопреки невообразимому твоему с ней обращению, выжила тоже.

– Благодарю за это Господа! – кричу я. – Поверьте, сэр, вы совершенно заблуждаетесь. У меня не было намерения предавать графа, и клянусь, я никогда не допускал жестокости по отношению к его дочери… Это был несчастный случай…

– Единственным несчастным случаем для тебе был тот, который помешал твоему бегству, уверяю тебя, – продолжает граф все тем же ровным, безразличным тоном. – Тебе предстоит пожалеть, что те сани не прикончили тебя на месте. Ибо твои поступки, как ты понимаешь, лишили тебя права рассчитывать на обращение с тобой не только как с благородным человеком, но и как с обычным преступником. Ты вне международных законов, вне милосердия. Только одна вещь может облегчить твои страдания.

Он сделал паузу, чтобы дать усвоить сказанное и закурить очередную сигарету. Адъютант поднес ему огня, я же ждал, дрожа и обливаясь потом.

– Мне нужен ответ на один вопрос, – заговорил Игнатьев, – и ты должен произнести его на своем родном языке. Солжешь или попытаешься отмолчаться, велю отрезать тебе язык.

Следующие слова он произнес по-английски:

– Почему вы попытались бежать?

Даже пребывая в высшей степени ужаса, я не решался сказать правду. Я понимал: стоит ему узнать, что мне известно про экспедицию в Индию, со мной все будет кончено.

– Потому… потому что нам представилась возможность… И в этом не было ничего бесчестного. И мы не хотели… не собирались причинить мисс Пенчерьевской вреда, клянусь…

– Ты лжешь. Ни один человек в вашем положении не предпринял бы столь безрассудной попытки бегства. Даже оставляя в стороне вопрос о бесчестности, вас ничто не вынуждало к тому. – Карий и голубой глаза, казалось, буквально ввинчиваются в мой мозг. – Мне сдается, я знаю причину – единственную разумную. И обещаю, через пять минут ты будешь корчиться в смертной агонии, если, конечно, не скажешь мне, что означают эти слова, – тут он помолчал, затянувшись сигаретой. – Номер Семь. – И выпустил дым через ноздри. – Если тебе, случайно, это ни о чем не говорит, ты тоже умрешь.

Деваться было некуда, надо признаваться. Я попытался раскрыть рот, но в горле пересохло. Потом я хрипло выдавил по-английски:

– Это план… вторжения в Индию. Прошу вас, бога ради, я узнал об этом случайно, я…

– Как ты проник в эту тайну?

Я выложил, как мы подслушивали в галерее и стали свидетелями его разговора с царем.

– Это была чистой воды случайность… Я не собирался шпионить… Это Ист, он же сказал, что мы обязаны попытаться бежать… Сообщить нашим… предупредить их! Я сказал, что это бесчестно, что с нами обращаются как с благородными людьми…

– Значит, майор Ист был с тобой, и все слышал?

– Да, да… Это была его затея, я же говорил! Мне она не нравилась… И когда он заговорил про побег, во время того жуткого нападения на Староторск… что я мог сделать? Но клянусь, мы не желали вреда… и это неправда, что я плохо обращался с мисс Пенчерьевской… клянусь своей честью, готов присягнуть на Библии…

– Заткните ему пасть, – говорит Игнатьев. – Отнесите на двор. И приведите заключенного. Любого.

Мне засунули в рот тряпку и обвязали ее вокруг головы, оборвав мои мольбы о пощаде, ибо я не сомневался, что теперь, получив желаемое, он расправится со мной каким-нибудь изощренным способом. Связав руки, меня грубо вытолкали во двор. Стоял мороз, а на мне были только штаны и сорочка. Я ждал, трясясь от страха и холода, пока не появился еще один казак, ведя перед собой испуганного, грязного крестьянина с колодками на ногах. Игнатьев, последовавший за нами, спросил у казака, сминая мундштук сигареты:

– В чем виноват этот малый?

– В неуважении, господин граф.

– Отлично, – говорит Игнатьев, прикуривая сигарету.

Появились еще двое казаков, неся причудливого вида скамью, напоминавшую коня на очень коротких ножках и с плоским верхом. При виде ее заключенный вскрикнул и попытался бежать, но его поймали, сорвали одежду и уложили на скамью лицом вниз, примотав ремнями локти, колени, пояс и голову. Так он и лежал, голый и неподвижный, вопя от ужаса.

Игнатьев кивнул одному из казаков, и тот передал ему странный черный моток, сделанный из чего-то очень сильно напоминавшего блестящую лакрицу. Граф взвесил его в руке, потом подошел ко мне и набросил моток мне на шею. Я вздрогнул от неожиданного прикосновения, и был удивлен тяжестью этой штуки. По знаку Игнатьева ухмыляющийся казак медленно стянул ее с моих плеч, и я, пока она, словно кошмарная черная змея, скользила по мне, догадался, что это огромный бич, футов двенадцати в длину, толщиной с мое предплечье у рукояти и сужающийся к концу до ширины шнурка от ботинок.