Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

– Думаете, я шучу? Дружище, она уничтожает по двадцать или тридцать тысяч человек ежегодно – у нее, видите ли, есть намерение истребить все племена, кроме ее собственного. Когда она несколько лет назад всходила на трон, вокруг нее на коленях расставили двадцать пять тысяч пленников. И по ее сигналу – фють! – всем им одновременно отрубили головы. Впрочем, несколько тысяч она приберегла, конечно, чтобы зашивать их живьем в бычьи шкуры, сварить или зажарить на огне – как заблагорассудится. Это Мадагаскар.

– Здорово, – говорю. – Не хуже Брайтона [798], сдается мне. И вы собираетесь на берег?

– Всего на несколько часов. Губернатор города Тамитаве, расположенного на побережье, весьма цивилизованный туземец – правящий класс весь такой, включая королеву: одежда с Бонд-стрит, как я уже говорил, и пианино во дворце. Последний, кстати сказать, весьма примечательное местечко: огромный, как собор, и весь покрыт серебряными колокольчиками. Даже ума не приложу, зачем это им.

– Вы бывали там?

– Видел, но не заходил. Зато встречался с теми, кто был внутри, и даже видел королеву Ранавалуну и пережил эту встречу, чтобы рассказать про нее. Кое-кто из них европейцы.

– Какого ч-та они там делают, позвольте спросить?

– Европейцы? Ну, они там рабы.

В то время мне, разумеется, показалось, что он просто сгущает краски с целью впечатлить слушателей – но это оказалось не так. Нет, весь его рассказ про Мадагаскар был правдив, как Святое Писание, но ему не ведома была даже десятая доля истины. Ее знаю я – усвоил на личном опыте.

Впрочем, с моря все выглядело вполне мило. Тамитаве оказался очень большой деревней из желтых деревянных домов, расположенных правильными рядами на берегу; в отдалении от города обнаружился изрядных размеров форт, обнесенный высоким частоколом – поблизости проводили учения солдаты. Пока Аслам был на берегу, я разглядывал их через подзорную трубу: дюжие ниггеры в белых килтах, вооруженные копьями и мечами; ловкие парни, и двигались строем, что нечасто увидишь у черных войск. Впрочем, мне показалось, что это не совсем настоящие ниггеры: когда Аслам вернулся, его провожала шлюпка эскорта, на корме которой сидел малый, одетый точь-в-точь как наш морской офицер – синий мундир, эполеты и треуголка с галуном. Выглядел он скорее как мексиканец, если на то пошло, со своим округлым, сальным лицом, зато гребцы были черными и кучерявыми, с прямыми носами и почти правильными чертами.

Таково было самое близкое знакомство, сведенное мной на ту пору с малагасийцами, и вы согласитесь, что углублять его было ни к чему. Соломон, казалось, был доволен тем, как обернулись его дела не берегу, и на следующее утро мы уже рассекали волны, оставив Мадагаскар далеко позади.

Как и обещал, не стану утомлять вас подробностями о путешествии, так что едва упомяну про Цейлон и Мадрас – большего они и не заслуживают, – перенесу вас через Бенгальский залив, мимо жутких Андаманских островов и южной оконечности Большого Никобара в бурные воды изобилующего огромными медузами пролива между Малайей и Суматрой – этим причудливым, покрытом джунглями островом с его человекообразными обезьянами, и далее к морю, откуда восходит солнце и где на тысячу миль между Южно-Китайским морем, Австралией и другим концом Тихого океана раскиданы драгоценной цепью острова. Эти острова и есть Восток, и можете поверить тому, кто знает Индию вдоль и поперек: нигде нет моря такого синего, берегов таких зеленых, солнца такого яркого, как за Сингапуром. Как это выразился Соломон: «Здесь царит вечное утро». Так и есть, и в той части памяти, где у меня хранятся приятные воспоминания, такими эти острова и останутся.

Но это только одна их сторона. Откуда мне было тогда знать, что Сингапур был последним рубежом, за которым начинался мир столь же жуткий, сколь и прекрасный, мир невероятного богатства, роскоши, дикости и коварства; что моря и земли здесь еще оставались неизведанными, и даже могучий британский флот осмеливался посылать туда только корабли-разведчики, и что горстка белых искателей приключений, сумевших выжить, обязана этому быстроте своих судов и тому, что даже во сне не выпускала из рук ружей. Теперь там спокойно, и законы – британские и голландские – царят от Зундского пролива до Соломоновых островов: берега усмирены, последние отрезанные головы-трофеи уже почернели и сморщились в длинных домах [799], и вряд ли вы сыщите человека, собственными ушами слышавшего звон военного гонга, в который били, когда пиратские флотилии вырывались из моря Сулу. Но я-то его слышал, и причем слишком ясно, и каким хорошим ни было бы мое мнение обо островах, признаюсь как на духу: знай я во время того путешествия столько, сколько узнал потом – спрыгнул бы с корабля в Мадрасе.

Но я пребывал в счастливом неведении, и когда прекрасным апрельским утром сорок четвертого годы мы миновали поросшие сахарным тростником островки и бросили якорь на рейде Сингапура, все выглядело вполне безопасно. В бухте было полно кораблей, в их числе не меньше сотни крупных парусников: огромные «индийцы» под своим решетчатым флагом, стройные клиперы Южного маршрута под «звездами и полосами», английские «купцы» под «ведром», и вообще кого там только ни было. Соломон показал мне синий крест России, красные и золотые полосы Испании, желтый на синем крест Швеции, даже золотого льва, принадлежащего, по его словам, Венеции. Ближе к берегу пузатые джонки и торговые прао теснились так, что по ним, казалось, можно, не замочив ног, дойти до берега. Пока гребцы Соломона пробирались между ними к пристани на реке, их полуголые команды из малайцев, китайцев и представителей всех цветов кожи от бледно-желтого до угольно-черного едва не оглушили нас своим птичьим гомоном. Это был настоящий бедлам: казалось, вся Азия собралась на берегу, не забыв прихватить с собой свои пряные ароматы и громогласные звуки.

Тут и там сновали кули в соломенных шляпах или грязных тюрбанах, сгибая голые спины под тюками и ящиками. Они копошились на пристани, на заполонивших реку сампанах, около складов и амбаров. Их расталкивали на своем пути капитаны-янки, облаченные в короткие тужурки и высокие шляпы, и выпускающие чируту из мощных, как капкан, челюстей исключительно для того, чтобы сплюнуть или выругаться. Армянские евреи в черных кафтанах, с длинными бородами, горланящие на весь свет; британские матросы в парусиновых рубашках и штанах; длинноусые китайские купцы в круглых шапочках, едущие в паланкинах; торговцы-англичане из Зунда с пистолетами у пояса; загорелые парни с клиперов в лоцманских кепи, лающиеся на ливерпульском и нью-йоркском наречиях; плантаторы в панамах, подгоняющие своих ниггеров тростью; группы закованных в кандалы каторжников с конвоем из солдат в красных мундирах – тут одновременно слышались английский, голландский, немецкий, испанский, хинди и вдобавок большинство диалектов Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии и американский морской жаргон. Б-г знает, какие еще тут присутствовали туземные языки, но звучали они во всю мощь, и после относительной тишины, к которой мы привыкли, голова пошла кругом. Да и вонь стояла жуткая.