Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

Мой приятель явно находился в определенной стадии помешательства, так что на следующее утро я поспешил в «Бревурт», предвкушая потеху. Но обнаружил, что Кастер ушел к своему издателю. «Ага, – думаю, – дело в том, что нашего писателя и его книжонку спустили в сточную канаву или потребовали доплатить за иллюстрации». Но зрелище Кастера в роли разгневанного автора обещало быть интересным, поэтому я стал дожидаться. Наконец он вернулся, ворвавшись, как ураган, и, заметив меня, взвыл от радости и увлек в свой номер. Я поинтересовался, не набрали ли его книгу по ошибке норвежскими буквами, и он изумленно вытаращился на меня. В глазах его горела жажда убийства.

– Книга тут ни при чем! Я просто зашел повидаться со своим издателем. Если честно, мне пришлось уехать в Нью-Йорк только потому, что останься я… среди этих зловонных интриг Вашингтона еще хоть на миг, то сошел бы с ума!

– А что в Вашингтоне? Я вообще полагал, что вы в форте Линкольн.

– Я был там, и сейчас должен быть! Это заговор, честное слово! Мерзкий, подлый подвох со стороны человека, который рядится в нашего президента…

– Сэма Гранта? Ну что вы, Джордж, мы знаем, что это грубый мужлан, и выбор сигар у него ужасный, но какой же из него интриган?

– Да что вы об этом знаете? – фыркает Кастер. – Ах, простите, дружище! Я так выбит из колеи из-за всей этой опутавшей меня паутины…

– Какой паутины? Ну же, сделайте глубокий вдох или суньте голову в тазик с водой и расскажите все по порядку.

Он натужно вздохнул, а потом вдруг улыбнулся и сжал мою ладонь. Ну и склонность же у человека к театральным эффектам!

– Старый добрый Флэш! – восклицает Джордж. – Невозмутимый англичанин. Вы правы, мне нужно держать себя в руках. Итак, вот что произошло…

Он поведал, что находился в форте Линкольн, готовясь к кампании против сиу, когда внезапно был вызван в Вашингтон для дачи показаний по делу ни больше ни меньше как секретаря по военным делам Белнапа, который оказался втянут в громкий скандал со взятками. Говорили, что жена чиновника получила большую сумму от какого-то торговца или индейского агента (я не очень-то входил в детали). Кастер, не желая оставлять полк накануне самого похода, пытался отвертеться, но чинуши настояли на своем, и ему пришлось приехать и дать показания, не стоившие, по его словам, и понюшки табаку. Беда заключалась в том, что Белнап был близким приятелем Гранта, и тот пришел в ярость уже от того, что Кастер вообще осмелился выступать в суде.

От всей истории смрадно разило политикой, и я не слишком стремился вникать в нее. Все на свете знали, что администрация Гранта прогнила насквозь, ходили также слухи о наличии у самого Кастера больших политических амбиций. Сейчас значение имело то, что Грант пришел в буйную ярость. [1134]

– Ему хочется уничтожить меня, – кричал Кастер. – Мне ли не знать его мстительный нрав! По приказу Гранта я торчу в Вашингтоне, как пес на цепи, в то время как полк нуждается во мне как никогда раньше! Думаю, коварный план президента состоит в том, чтобы не дать мне шанса вернуться на Запад и отличиться на войне! Вы сомневаетесь? Конечно, откуда вам знать Вашингтон и тех подхалимов и подлецов, которыми он кишит? Как будто мне есть дело до Белнапа и его грязных делишек! Если бы мы с Грантом увиделись, я бы сказал ему, что единственное, чего я хочу, – это исполнять свой долг на поле брани! Но он отказывается принимать меня!

Дав ему выпустить пар, я поинтересовался, чем, собственно, могу помочь? Кастер подпрыгнул, словно чертик из табакерки.

– Вы знакомы с Грантом, – заявляет он яростно. – Он уважает вас и не откажется выслушать! Вы с ним старые друзья и соратники, стоит вам похлопотать за меня – и ему придется пойти навстречу. Вы ведь не откажетесь? Вам ли не знать, что означает для меня эта кампания!

Я не знал даже, над чем больше потешаться: над его нахальством или наивностью – надо ж удумать, что Грант станет прислушиваться ко мне! Я попытался было втолковать ему это, но Джордж только отмахнулся.

– Грант прислушается к вам, помяните мое слово! Понимаете, ваше мнение значит очень много: вы человек нейтральный, не связанный никакими политическими интересами. Да и к тому же за вас поручился величайший в истории американец! Разве не сказал Линкольн: «Когда больше верить уже некому, обратитесь к Флэшмену»? Кроме прочего, Грант назначил вас в ту делегацию к сиу, не так ли? Он не откажется вас выслушать. Вы обязаны замолвить за меня словечко. Если не к вам, то даже не знаю, к кому тогда и обратиться. Я буду уничтожен, и это как раз на пороге величайшего успеха!

– Но послушайте, есть адвокаты и получше. Возьмите ваших друзей Шермана или Шеридана…

– Шеридан в Чикаго. Шерман? Хоть убейте, представления не имею, где его сейчас искать. Бог мой, доживи до этих дней Роберт Ли [1135], я обратился бы к нему, и он бы за меня заступился! – Кастер стоял, сжимая и разжимая кулаки. На лице его было написано отчаяние. – Вы моя последняя, нет, единственная надежда! Умоляю, не подведите меня!

Парень явно спятил. Если у меня имеется вес в Вашингтоне, это, прямо скажем, новость, а идея убедить Сэма Гранта переменить отношение к этому чокнутому не пришла бы мне в голову даже в час послеобеденного забытья. С другой стороны, его просьбы меня уже достали, да и забавно будет сунуть нос в эту необычайно, судя по запаху, тухлую бочку с рыбой… И посмотреть, какой эффект может возыметь мое неортодоксальное мнение на Гранта – не ради Кастера, а ради собственного развлечения. В Нью-Йорке мне все равно невыносимо скучно. Так что я поупирался еще для виду, потом говорю, ладно, поеду в Вашингтон, похлопочу за вас, но только, мол, не стоит ждать ничего особенного.

– Вы благороднейший из людей! – восклицает он со слезами на глазах, хватает меня за руку и тащит на ланч.

Пока мы ели, он строчил, словно «гатлинг» [1136], про то, что я должен буду сказать Гранту, про собственные свои бесспорные достоинства и про бардак в правительстве. Я не особенно вникал во все это, потому как внимание мое привлекло нечто совсем иное.

Сначала это был ее голос – высокий, чистый – произнесший с присущим янки акцентом: «Да, столик у окна. Оу-кей». Потом, когда она пошла следом за официантом, фигура – модницы семидесятых носили такие тугие корсеты, что трудно было представить, как можно в них сидеть. [1137]Туловище дамы представляло собой правильные песочные часы: талию легко можно было обхватить двумя ладонями, зато проделать подобную операцию с верхней и нижней частью без помощи пары человек представлялось пустой затеей. Необычайно высокая – почти шесть футов от шляпки с перьями, увенчивающей иссиня-черные кудри, до подошв модных высоких ботинок. Занимая место, она повернулась представив моим взорам завораживающей красоты профиль. Величественные – этот эпитет лучше всего передает очертания ее прямого носа, лба и полных, чувственных губ и подбородка; кожа ее имела тот темновато-розовый оттенок, которым славятся итальянские красотки и, пожирая ее глазами, я ощутил, как из-под воротника у меня начинают валить струйки пара. Потом она повернулась в анфас, и сказать, что я остолбенел, будет не сказать ничего.