Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

Фрэнк по-прежнему молчал, потом одним из тех медленных, величавых жестов попросил Джо выйти из пещеры. Предложив мне сесть, сам он устроился напротив, скрестив под собой ноги, и положил руки на колени. На гордом лице не отражалось ни малейшей эмоции, черные глаза смотрели изучающе. Казалось, он обследовал меня вплоть до мельчайшего волоска, и мне этот взгляд не слишком понравился.

– Я – Стоящий Медведь, – говорит он наконец, – это взрослое имя, данное мне хункпапа-сиу. Но ребенком я был известен среди брюле как Тот, Кто Хватает, или Цеплястый, или Загребущий, потому что был жадным и брал все, что хотел. – Все это было сказано без тени улыбки. – А Фрэнком меня назвали родители, Сломанная Луна, Ходящая Одиноко и его жена, темная белая женщина, Ходячая Ива.

Гортанные звуки слов лакота, плавные движения его рук, передававших имена языком жестов, помешали мне сразу уловить смысл сказанного. Потом он обрушился на меня, и моя лежащая на колене рука непроизвольно задрожала даже до того, как он, вперив в меня черные глаза, проговорил:

– Ты знал мою мать много лет назад как Кле-о-ни, девушку-рабыню. Теперь знаешь ее как мисс-сез Кэн-ди.

– Я не верю тебе! – вырвалось у меня. – Твой язык раздвоен! Ты же брюле – самый чистокровный индеец из всех, что я видел! И ты говоришь мне, что она – твоя мать? Ни за что не поверю!

– Ты продал ее навахо. Откуда мне знать про это, как не от нее? И с какой стати ей рассказывать об этом кому-либо еще кроме сына, который сможет однажды отомстить за нее человеку, продавшему любимую за две тысячи долларов?

Говорил он так же спокойно и холодно, как сама миссис Кэнди. Назвав сумму, Фрэнк щелкнул пальцами, как хлыстом.

– Когда я был ребенком, она рассказала мне, как в год Великой болезни шайенов путешествовала рабыней в караване фургонов во главе с человеком по имени Ком-ба, который предал ее и продал в Санта-Фе вождю навахо. В прошлом году в Чикаго, когда Синтэ-Глешка повел нас в дом, где играют и поют, он говорил с тобой о днях, когда вы были молодыми, и как ты вел караван с черными рабынями в год Великой болезни шайенов. Тогда я догадался, что ты, военный вождь вашечуска , являешься также Ком-ба.

«Эти черные девушки, которых мы видели сегодня! Да, они такие же хорошенькие, как те, что были в твоем фургоне, Пускающий Ветры! Помнишь их – в год, когда среди Отрезанных Рук распространилась болезнь? Хунхэ, что за красотки были!»

В воображении живо предстала ухмыляющаяся физиономия Пятнистого Хвоста во время нашего возвращения из театра. Я еще тогда радовался, что Элспет ни слова не понимает! Зато этот вот все понял, но хранил каменное выражение лица, как сейчас. А потом передал в бордель в Денвере весточку своей мамаше – «Ком-ба», мол, вернулся. Остальное она взяла на себя…

От этих мыслей голова моя пошла кругом. Существовал один шанс на миллион, что Стоящий Медведь окажется в Чикаго и сможет услышать смачные воспоминания Пятнистого Хвоста о событиях, случившихся за четверть века до того, но все остальное подходило так, как разношенный башмак к ноге. Я поймал себя на мысли, что разглядываю его – может ли Фрэнк быть сыном индейца и окторонки? Да, Клеонию и саму по-настоящему темной не назовешь – в образе миссис Кэнди я легко принял ее за итальянку. Если она вышла за этого малого, Сломанное Что-То Там, году в пятьдесят третьем, если верить ее собственным словам, а Стоящему Медведю сейчас как раз лет двадцать пять или около… О, Боже, неужели все эти годы он лелеял в сердце месть? И вот теперь я у него в руках.

– Ладно, Стоящий Медведь, – говорю. – Я верю тебе. Язык твой прям. Но мать твоя совершенно заблуждается – я все объяснил бы ей, дай она мне малейшую возможность. Боже всевышний, я не продавал ее – я любил искренно и нежно и всем сердцем желал забрать Клеонию в Мексику, но старая карга, владевшая ею, продала твою мать за моей спиной! Продала милое, любящее создание, которое я обожал и на котором мечтал жениться…

– Значит, у того священника из Санта-Фе был раздвоенный язык? – спокойно спрашивает он. – С какой стати?

– У всех священников раздвоенный язык, – горячо убеждаю его я. – У каждого треклятого святоши. Да у гремучих змей язык и то прямее…

– А у той старой карги? – черные глаза были холодны как лед. – Когда я был маленьким мальчиком, мать оставила селение сиу и поехала в Санта-Фе, повидать ту старую каргу. Мис-сез Су-зи. Карга была добра к ней и помогла… – Фрэнк немного наклонился, роняя слова, словно могильные камни. – Старая карга рассказала матери, что ты предал многих женщин и крал деньги, и убивал и что у тебя черное сердце. – Голова его медленно покачнулась – Язык твой раздвоен. Ты знаешь это. Ты продал мою мать навахо.

А неплохо они все разведали, однако.

Тем же ровным голосом он продолжил:

– Мать, узнав в прошлом году от меня, что ты вернулся из страны Великой Матери, заманила тебя в капкан, словно койота. Она привезла тебя на Йеллоустон и передала в руки Куртке, брату Сломанной Луны, который доставил пленника в селение сиу, ко мне, чтобы ты мог умереть от какешья , как того желала мать. Я был тогда на Роузбаде, дрался с Серым Лисом Круком, и вернулся на Литтл-Бигхорн как раз в тот момент, когда солдаты Желтоволосого пошли в атаку. Не знаю, как смог ты ввязаться в битву, но я увидел тебя и спас. Я засыпал глаза своих собратьев песком лжи. Даже снял с тебя скальп – небольшой кусочек, чтобы обмануть их. Чтобы в запале боевой ярости они не убили врага быстро. Вот так я заполучил тебя.

Видя этот непреклонный взгляд, слушая этот невыразительный голос, я лишился дара речи. Но не дара мысли, и мысли были одна ужаснее другой. Меня спасли от бойни только для того, чтобы замучить гораздо более изощренным способом, изобретенным этой подлой шлюхой Клеонией-Кэнди, и этот неумолимый дикарь будет наслаждаться моими страданиями. Лучше бы я умер вместе с Кастером или сам вышиб себе мозги… Впрочем, стоп, что-то здесь не сходится…

– Но… но это не ты спас меня! Тот воин говорил по-английски! С американским акцентом!

– А как еще должен я говорить, черт побери? Мы, знаете ли, в Рагби не учились. С нас и Гарварда достаточно.

Не берусь даже описать ощущения, которые я испытывал, слушая приятный, притворно-уничиженный голос, исходящий от красного, как медь, малого с перьями в косах. Это все равно как если какой-нибудь китайский мандарин грянул бы вдруг «Вареная говядина с морковью» [1179]. Я в буквальном смысле отказывался верить собственным ушам – с гортанного, напевного наречия сиу он, не дрогнув ни единым мускулом, перескочил на резкий, хорошо поставленный говор образованного американца. На меня глядел все тот же брюле-сиу с каменным лицом – и вдруг он залился смехом, запрокинув голову, потом вскочил, гибкий, как громадная кошка, и, уставив руки в боки, хищно скалясь, уставился на меня. Ни один индеец не смог бы так стоять. Впрочем, передо мной был уже не индеец. О, у него были лицо и тело сиу, но голос, интонации, жесты, вся манера поведения принадлежали… белому человеку.