Джон Биггинс - Австрийский моряк

Телефонные линии перестали работать, потом вдруг снова заработали без всякой видимой причины, затем связь опять оборвалась. Перестала поступать почта, и каждый день поступали сообщения, что всё больше и больше матросов так и не вернулось из отпуска. Припасы перестали поступать, так что на кораблях те, кто не лежали с гриппом, проводили большую часть дня на рыбалке в заливе или охотились на мелкую дичь в лесах вокруг Бокке. Профессор Вёртмюллер и его жена, которых мы привезли из Палестины, остались в Дженовиче. Однажды утром он стоял со мной на причале, наблюдая за матросами, отправлявшимися на поиски пропитания.

— Знаете, герр лейтенант, — заметил он, — вы когда-нибудь задумывались, какое странное зрелище мы из себя представляем? Я два года работал в Иорданской долине на раскопках стоянки охотников-собирателей времен палеолита, около двенадцати тысяч лет до нашей эры. И вот теперь, в двадцатом столетии, мы наблюдаем, как радиотелеграфисты и военно-морские летчики возвращаются к такому же способу существования. Любопытно, весьма любопытно.

Тем не менее, умирающая война и умирающая империя все еще могли изредка конвульсивно содрогнуться. 28 октября U26 получила приказ выйти в море (с лишь наполовину заполненными топливными цистернами) - для разведки за возможной высадкой союзников в эстуарии Дрины. Приказ был только наблюдать, и не вступать в бой с противником, если только нас не обстреляют. Следующие четыре дня мы курсировали вдоль Албании, не увидев ничего, кроме нескольких аэропланов и французского эсминца. А потом на нас налетела испанка: пять человек слегли с высокой температурой и страшными спазмами.

Теперь нас стало слишком мало, чтобы без труда управлять лодкой, да и в любом случае пропал смысл продолжать патрулирование, поскольку сломался радиопередатчик. Мы взяли курс на Бокке и добрались до Пунто д'Остро утром четвертого ноября. Моросил лёгкий дождик. На берегу было тихо. Форты не ответили на наши сигналы, и никто не вышел сопроводить нас через минные поля. В итоге мы потеряли терпение и пошли сами — без особого риска, ведь уже несколько месяцев в разминированных проходах не ставили новые мины, и сеточные барьеры были открыты. Пара человек в молчании наблюдала за нами с форта Мамула, не отвечая на приветствия.

Картина в заливе Игало действительно была очень странной. Шлюпки военных кораблей сновали туда-сюда через Кумборский пролив, прибывая полными и возвращаясь пустыми, а море у железнодорожной станции в Зеленике было темно-синего цвета с вкраплениями серого. Сначала я испугался, что начался очередной мятеж, но когда осмотрел толпу через бинокль, то увидел, что она явно организованная, но как-то странно, в куче, словно рой пчел. На дозорном катере, высаживающем людей, развевался незнакомый флаг: горизонтальные полосы голубого, белого и красного цвета.

То же знамя реяло на военных кораблях, стоящих на якоре в заливе Теодо. Когда мы прибыли к причалу в Дженовиче, стоянка подводных лодок оказалась пустой. Четыре субмарины были пришвартованы у причала под тем же самым странным флагом, но на борту никого. В серой ноябрьской полутьме команда пришвартовала нашу лодку, и мы с Белой Месарошем пошли к зданию канцелярии. Оно оказалось пустым и с закрытыми ставнями, как заброшенная железнодорожная станция. Дверь была заперта, на ней висела пришпиленная кнопками листовка. На ней мы прочитали:

2 ноября 1918 года

Все бывшие австро-венгерские подводные лодки переданы в управление Сербско-хорватско-словенского государства. Неславянскому личному составу следует отправиться домой любым доступным способом.

подписано Г. фон Траппом за императора Карла

Мы молча стояли, как нам показалось, несколько минут. Наконец-то это случилось: конец войне и конец Австрии. Как у человека, которому отрезали ногу, но все еще чувствующего свои пальцы, до меня не сразу дошло: это ещё и конец императорского и королевского австро-венгерского военно-морского флота, где я прослужил всю жизнь.

Мы так же молча пошли назад к U26 у пристани, погруженные в собственные мысли. Но за углом канцелярии мы столкнулись с отрядом вооруженных матросов во главе с фрегаттенлейтенантом. Это был Антон Броквиц фон Подгора, второй минный офицер легкого крейсера «Новара». Он служил под моим командованием еще кадетом, когда я до войны командовал миноносцем.

— Доброе утро, Броквиц, — окликнул я, — рад вас видеть. Будьте любезны, скажите...

Он прервал меня на середине предложения, ответив на хорватском:

— Простите, я не говорю по-немецки.

Ответ меня удивил. Потом я увидел, что стоящие за ним матросы сняли ленточки австро-венгерских кригсмарине с бескозырок и заменили их ленточкой с простой надписью белой краской: Югославия. Я справился с удивлением и ответил на хорватском:

— Понятно. А можно поинтересоваться, при каких обстоятельствах фрегаттенлейтенант Антон Броквиц фон Подгора забыл немецкий?

Тот снисходительно улыбнулся.

— Не знаю такого. Я — капитан югославского военно-морского флота Анте Брковец. Но ближе к делу, лейтенант. Предлагаю передать вашу субмарину в подчинение Южно-славянскому национальному совету в Агр... простите, в Загребе. Полагаю, вы видели уведомление.

Я подтвердил — да, видел, и в конце концов согласился передать U26 и южно-славянских членов экипажа в количестве шести человек в обмен на подписанную капитаном расписку, нацарапанную на обороте бланка увольнительной. Пока мы шли к лодке, Броквиц, он же Брковец, сообщил, что приказ адмирала Хорти о роспуске императорского и королевского флота издан 31 октября, но достиг Каттаро только два дня назад. Экипажи кораблей могли теперь сойти на берег в Зеленике, чтобы добраться домой, как получится.

— Между нами, — доверительно сказал он, я посоветовал бы вам и оставшимся членам экипажа убраться отсюда, пока целы. Здесь скоро высадятся французы, а поскольку мы теперь их союзники, то вряд ли сможем их остановить. Если они появятся, то просто захватят весь оставшийся австрийский личный состав в плен.

Я поблагодарил его за совет и поинтересовался, можем ли мы собрать вещи, а также попросил разрешения кратко обратиться к моему бывшему экипажу. Он согласился, и уже спустя четверть часа я стоял на боевой рубке U26 перед моряками, собравшимися на пристани с вещмешками у ног. Нас осталось всего тринадцать — пятерых больных перевели на госпитальный корабль, вместе с Фанштейном, который вызвался остаться и присмотреть за ними. Я намеревался говорить коротко — я никогда не считал себя особо хорошим оратором, да и время поджимало.

— Что ж, — сказал я, — вот всё и закончилось. Мы рисковали жизнью ради старой Австрии, мы проиграли войну, сражаясь за отечество, которое рушилось у нас за спиной. Мы готовы были отдать жизнь, и несколько раз чуть не отдали. Теперь нужно признать поражение. Но никогда не забывайте — мы, моряки одиннадцати наций, жили и сражались бок о бок, и даже состарившись, мы сможем сказать, что сражались вместе на борту лодки за... за общую, единственную родину и друг за друга. Никто и никогда не сможет у нас этого отнять. А теперь идите и начните новую жизнь. Что касается меня — обещаю, что даже если доживу до ста лет, я никогда вас не забуду. Вот и всё, что я хотел вам сказать.