Джон Биггинс - Австрийский моряк

Будапешт, 6 ноября 1918 года

— Ну, похоже это для нас, — произнес Месарош со вздохом, - зов родной земли и всё такое. Давай, Барабас, мой цыганский друг, бери свой аккордеон и пойдём домой. Может, ты научишь меня вскрывать сейфы, потому что будь я проклят, если могу придумать, чем еще заняться военно-морскому офицеру в стране без моря.

— Берегите себя, Месарош, — сказал я, пожимая ему руку, — и спасибо за совместную службу в эти три года.

Он улыбнулся.

— О, со мной все будет в порядке, не волнуйтесь. Меня официально объявили человеком без чести еще в 1914 году, так что, возможно, мне будет легче привыкнуть к новому миру, чем вам - порядочным и честным. Прощайте.

Он, Барабас и словацкий моряк исчезли в серо-зелёной толпе на платформе Загреба. Я больше никогда его не видел, но надеюсь, он выжил в холодном послевоенном мире. Во всяком случае, в 1961 году я прочитал короткий некролог в «Таймс» о смерти в Рио-де-Жанейро «барона Белы Месароша, всемирно известного мошенника». Оказалось, что среди прочих его деяний числилась продажа статуи Свободы аргентинскому миллионеру. Пусть земля тебе будет пухом, дорогой друг.

На следующее утро, еще в темноте, мы подъехали к порту Фиуме. Поезд лязгнул, дернулся и встал. В холмах за городом трещала беспорядочная стрельба. Через полчаса ожидания появились вооруженные люди в гражданском и приказали нам выйти «от имени хорватского временного правительства». Нам оставалось лишь снова взять вещмешки и потащиться в город вдоль железнодорожных путей через реку Рьечина. Некоторые спутники в серо-зеленом там нас и покинули, но человек сорок человек двинулись к реке через туннель, пролегающий под самой высокой частью города.

В темноте звучали ружейные выстрелы, то и дело перемежавшиеся взрывами гранат. Мы с д'Эрменонвилем вышли из туннеля во главе колонны и остановились. В пяти метрах от входа в туннель стоял, построившись в две шеренги, взвод матросов с винтовками наизготовку, вторая шеренга - стоя, а первая - на колене, как изображается в популярных руководствах по строевой подготовке. Они были в бушлатах с латунными пуговицами и безупречных белых гетрах, в маленьких белых шапочках, похожих на перевернутые собачьи миски, на головах. Рядом стоял старшина с револьвером в руке, нацеленным мне в грудь с явным намерением со мной покончить. Когда мы оказались лицом к лицу, повисла гнетущая тишина, и я с нехорошим чувством вспомнил, что кое-кто в нашей группе еще сохранил оружие. В конце концов, я заговорил.

— Прошу прощения, но мы не ваши враги.

— Да ну? А кто же тогда, черт возьми?

Безошибочно угадывался американский акцент.

Десять минут спустя меня сопроводили в отель «Палаццо Ллойд» на набережной Сапари, у порта. Должно быть, я производил странное впечатление среди бархата и позолоченной парчи: небритый, немытый, с затуманенным взглядом и в замызганной одежде подводника. Лишь офицерские полоски на рукаве и фуражка, покрытая масляными пятнами, показывала, что я не просто бродяга. Я выглянул из окна и увидел в гавани два эсминца. В одном я признал британца V класса. Другой был четырехтрубным, кораблем с гладкой палубой, неизвестного мне типа. Потом чей-то бас заставил меня обернуться.

— Боже правый, Отто Прохазка. Ради бога, что ты здесь делаешь?

Передо мной стоял высокий и крепкий коммандер королевского Военно-морского флота. Его лицо выглядело знакомым. Потом я понял: это Чарльз Гренвилл-Хэммерсли, мой командир двенадцать лет назад, когда я изучал в Портсмуте и Барроу-ин-Фернессе устройство подводных лодок. Несмотря на то, что мы четыре года были врагами, похоже, при виде меня он обрадовался.

— Что это с тобой? — спросил он. — Выглядишь кошмарно.

— Ох, воевал, надо полагать, как и ты. Как видишь, мы проиграли. Но прости мой вопрос, что привело тебя в Фиуме?

Он рассмеялся.

— Ты австриец, Прохазка, поэтому я надеялся, что, возможно, ты сам ответишь на этот вопрос, потому что, черт возьми, я не могу понять, что нам здесь делать, нам и янки. До прошлого месяца я был в экипаже легкого крейсера её величества «Колчестер». Мы обстреливали ваших ребят в местечке под названием Сан-Джованни-ди что-то там, в Албании. Затем какая-то подводная сволочь сорвала нам руль торпедой и вынудила наших итальянских друзей бежать. Попадись эта гадина мне в руки, я бы свернул ему шею... В общем, корабль в сухом доке в Бриндизи, а меня послали сюда на эсминце сразу после перемирия. Кажется, как только объявили мир, горожане накинулись друг на друга с молотками и топорами, чтобы захватить власть. Мы с американцами пытаемся удержать обе стороны подальше друг от друга. Похоже, твоим ребятам чертовски повезло, что их не расстреляли на месте при выходе из туннеля. В общем, куда ты направляешься?

— В Полу, чтобы должным образом демобилизоваться. Мы закончили войну в Каттаро.

Он почесал подбородок.

— В Полу? Я бы держался подальше от этого места, старик. Там неспокойно, насколько я знаю, и в город вошли итальянцы. Если доберешься, тебя просто возьмут в плен и посадят за колючую проволоку вместе с остальными. Послушай, — он понизил голос, — через час уходит поезд, эвакуирующий австрийских госслужащих и их семьи. Военных брать не собираются, но... но ты мой старый друг, несмотря на войну, и я смогу посадить вас на поезд, если поторопитесь. Он идет только до линии Вена-Триест, но увезет вас подальше от итальяшек.

Прежде чем мы покинули «Палаццо Ллойд», Гренвилл-Хаммерсли любезно позволил нам четверым (мне, д'Эрменонвилю, Легару и телеграфисту Стонавски) быстро помыться и выпить по чашечке горячего и крепкого английского чая. Во время чаепития бедный Стонавски скорчил рожу, но вежливо притворился, что испытывает наслаждение. Затем мы отправились дальше. Когда поезд с репатриантами лязгал вдоль набережной с каштановой аллеей, он миновал австро-венгерскую Морскую Академию: мою альма-матер, где я так много мечтал, а теперь почти столь же неряшливую и взъерошенную, как и я. Мы проехали верфь в Кантриде, потом поезд замедлил ход, свернул и начал подниматься по склону горы Учка. Вскоре мы с грохотом катили по глубокому ущелью. Что-то заставило меня обернуться и взглянуть вниз, на узкий проход.

Там, как стальной синий занавес у края ущелья, лежала Адриатика, мерцающая под лучами тусклого ноябрьского солнца, её гладь нарушали только горбы островов Велья и Черзо. Потом колеса поезда завизжали на изношенных рельсах, и мы начали преодолевать подъем. Море исчезло в завесе паровозного дыма и за высокими известняковыми стенами ущелья. Поезд немного повернул, дав мне возможность последний раз насладиться проблеском моря, и оно исчезло навсегда, когда мы вошли в тоннель. Я почувствовал, что в этот момент закончилась моя жизнь австрийского моряка. Лишь намного позже, я понял, что в первый раз увидел море с этого же самого места, когда мы с семьей приехали отдыхать в Аббацию.