Альберто Васкес-Фигероа - Земля бизонов

Сьенфуэгос спрятал под грудой камней большую часть имущества, а также маленький плот, отставив при себе лишь верный шест, большой нож и еще один поменьше, и пустился вплавь по течению, по-прежнему стараясь держаться как можно ближе к берегу.

Так он преодолел около трехсот метров бесконечных изгибов, прежде чем за очередным поворотом — на этот раз налево — перед ним не открылось спокойное тихое озерцо, в которое в этом месте разливалась река. Его размеры было трудно определить в потемках.

На противоположном берегу озера светились огни нескольких костров, вокруг них он разглядел множество человеческих фигур. В скором времени индейцы принялись петь и плясать под гулкий бой барабанов, и в какой-то миг Сьенфуэгос не на шутку испугался, что дикари решили пригласить на пир в качестве «особо почетного гостя» его доброго друга Сильвестре Андухара.

Он никак не мог избавиться от этой мысли, несмотря на все заверения андалузца, что ни один индеец из семьи сиу или какого-либо из окрестных племен не станет есть человечину, поскольку они считают это худшим из человеческих пороков.

— Хотелось бы верить, что ты не ошибся, — произнес Сьенфуэгос, словно Андухар мог его услышать. — Очень хочется верить, что дикари и впрямь считают каннибализм пороком, ведь в противном случае боюсь, я потерял тебя навсегда.

Ему пришлось долго наблюдать, как туземцы едят, пьют, хохочут, поют песни, ходят туда-сюда, после чего канарец понял, что шумная попойка затянется еще надолго, а сам он в этой ситуации мало что может сделать — во всяком случае, до тех пор, пока не рассветет и он не сможет оценить при дневном свете, что собой представляет индейская деревня и насколько надежно она защищена.

Поэтому он выбрался на противоположный берег озера, почти в пятистах метрах от деревни, и очень медленно, почти ощупью полез вверх по крутому склону, пока не добрался до группы скал, за которыми можно удобно спрятаться от зорких глаз туземцев, когда настанет день.

Там он крепко уснул, несмотря на то, что песни и пляски индейцев продолжались почти до рассвета. Когда же наконец настало утро, Сьенфуэгос обнаружил слева, метрах в тридцати, маленькую пещеру и не задумываясь двинулся ползком прямо к ней.

Пещера была не слишком глубокой — как раз такой, чтобы удобно в ней поместиться, но оказалась превосходным убежищем, к тому же из нее открывался прекрасный вид на индейскую деревушку.

Она состояла из шести просторных деревянных хижин — без стен, но с соломенной крышей, и восьми или десяти больших пещер, расположенных на крутом склоне горы и соединенных между собой широкими тропинками и короткими лесенками, высеченными прямо в скале.

Ничто не напоминало о присутствии туземцев, кроме парочки сторожей, дремавших на берегу, неподалеку от дюжины каноэ, лежащих вверх дном и раскрашенных в яркие цвета с преобладанием красного.

Справа от деревушки пролегло широкое ущелье, на дне которого располагалось компактное поле созревающей кукурузы, несколько дальше — там, где река снова делала поворот на юг, скрываясь из виду, ущелье резко сужалось.

К утру, когда солнце коснулось вершины горы за спиной у Сьенфуэгоса и соломенные хижины зажглись золотом под его лучами, сонные обитатели начали понемногу подавать признаки жизни; причем стало ясно, что они до сих пор не могут прийти в себя после долгой и бурной ночи.

Кое-кто направился прямо к реке, чтобы справить нужду, и вода послушно уносила испражнения, а порой даже рвоту. В скором времени из самой большой пещеры вышла группа связанных между собой пленников, которых подталкивали два воина. Пленников подогнали к большой куче камней всевозможных размеров и заставили рассесться вокруг. Рабы — как мужчины, так и женщины — тут же принялись бить камнями один о другой.

Сьенфуэгос облегченно вздохнул, разглядев среди них Андухара.

— Благодарю тебя, Боже! — воскликнул он. — Тысячу раз благословенный! По крайней мере, он жив!

Какое-то время понаблюдав, он пришел к выводу, что пленники, видимо, заняты тяжким трудом: дробят и точат камни, делая из них наконечники для стрел.

— Вот черт! — не удержался он от ругательства. — Я-то всегда считал, что этим занимаются воины, а оказывается, мерзавцы свалили это на рабов.

В скором времени молодой краснокожий с луком за спиной, пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу — видимо, еще не оправился после ночных возлияний —взобрался на вершину холма, откуда хорошо просматривались окрестности и особенно верхнее и нижнее течение реки.

Тот, кто выбрал место для этой деревни, прекрасно знал, что делает: хватило бы и жалкой горстки лучников на вершине горы и у входа в пещеры, чтобы превратить деревню в неприступную крепость.

Нелегкая задача для человека, вооруженного лишь старой аркебузой с единственной пулей.

Тем более, пулей золотой.

День тянулся бесконечно долго, поскольку ночью Сьенфуэгос так и не отважился спуститься к воде, чтобы наполнить бурдюк, и к полудню его начала мучить жажда.

Он видел озеро прямо перед собой — и не мог к нему подойти в опасении, что его заметят с другого берега, и это злило его еще больше. Жажда стала совершенно нестерпимой, когда лучи заходящего солнца проникли в его убежище, и вскоре пещера превратилась в настоящую печь, где каждый вздох давался с огромным трудом.

Канарец тихо обругал себя за то, что по собственной глупости загнал себя в нелепую мышеловку, недопустимую для человека, имеющего опыт выживания в самых сложных ситуациях. Он знал, что способен несколько дней прожить без еды, но остаться без воды намного опаснее, тем более в таком жарком месте.

Он свернулся калачиком и лежал, обильно потеря и с каждой минутой теряя всё больше жидкости, и тщетно пытался выбросить из головы желание броситься к озеру и окунуть голову в воду.

Его страдания можно было сравнить с ощущения утопающего в морской пучине, только Сьенфуэгос всеми силами боролся с желанием всплыть на поверхность, где его ждала неминуемая смерть.

В очередной раз он убедился, насколько время умеет растягиваться по собственному капризу.

Час, проведенный в душной, выжженной солнцем пещере в ущелье реки Колорадо, мог показаться целым годом, а два часа — вечностью.

Вечер все никак не наступал, это был самый длинный день в жизни канарца.

Никакая пытка не может сравниться с жаждой, ведь даже самая страшная пытка действует лишь на один участок тела, а как жажда — на весь организм, вплоть до самых дальних закоулков мозга.

И когда измученный мозг приказывает телу очертя голову броситься в воду, которая маячит всего в нескольких метрах, результат может быть самым непредсказуемым.