Виктор Смирнов - Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

— Постой, какой разгром Врангеля? — спросил Старцев. — Еще пока никакого разгрома нет. Наоборот…

— Будет! — сказал Бушкин. — Пока пьеска напишется, пока поставят, то-се… Уже надо спешить, чтобы к сроку.

Он говорил торопясь, при этом выуживая из жидкого супа шкварки.

— А кто ж пьесу-то напишет? — спросил Иван Платонович.

— Да я сам и напишу. Чего, я с театральным делом знаком. Действие там, сцена, справа море, слева скала… Кто входит, кто выходит, кто реплику в сторону говорит — дело нехитрое. А вы подсобите, чтоб пограмотнее вышло. Ну которые враги, офицерье — с той речью я не совладаю, помощь нужна, а вот матросы там, красноармейцы, этих я опишу в самую точку.

Старцев и вовсе развеселился. Бушкин заряжал его энергией. Когда они, спускаясь вниз — лифт, естественно, не работал, торчал бронзовым ажурным дворцом между этажами, — заметили вывеску «Советский Красный Крест», Старцев застыл как вкопанный. Судьба сама вывела! Оказалось, здесь же, во Втором Доме Советов, не только расположены конторы Красного Креста, но и квартируют его сотрудники. Работают же, что самое замечательное, по вечерам и даже по ночам.

Правда, вход в крыло, которое занимали эти конторы, охранялся пуще, чем Кремль. Двойной контроль, и на часах не какие-нибудь красные курсанты из вчерашних крестьян, а ребята в кожаных курточках, с образованием не ниже гимназического. Бойкие.

У Старцева внимательно осмотрели партбилет и мандат комиссара Гохрана, хотя повсюду, согласно распоряжению Ленина, обязаны были пропускать по партийному документу, и указали путь к кабинету самого Вениамина Михайловича.

— Председатель только вчера вернулся из Швейцарии. Но, возможно, примет.

Бушкин же отправился в театр «Комедия», где знакомый гардеробщик пообещал ему контрамарку на вечерний спектакль.

После довольно сытного обеда с серебром и торшерами, после бесед с Бушкиным Старцев был заряжен энергией и готов к боям.

У Вениамина Михайловича Свердлова обычный распорядок дня был примерно такой: первый рабочий отрезок длился с раннего утра и до четырех, после чего председатель Красного Креста уходил к себе на квартиру — благо жил в том же Втором Доме Советов, — обедал, немного отдыхал и вновь отправлялся на вечернюю и ночную работу, которая несколько отличалась от той, что занимала время и силы председателя до обеда. Распорядок неукоснительно соблюдался, если, конечно, в этот день не было никаких важных заседаний. Вениамин Михайлович исполнял еще несколько важных обязанностей, в частности, члена Президиума ВСНХ, где курировал Главзолото и Главвнешторг.

В этот день Свердлов чувствовал себя особенно разбитым. Сказывалась поездка в Швейцарию, где пришлось работать буквально сутками. Поэтому, как только горничная убрала обеденную посуду и ушла, он лег на кожаный, величиной с вагон, метрополевский диван и стал наблюдать, как готовится к уходу на работу его жена, Верочка Делевская, актриса Художественного театра.

Эти минуты дарили ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он испытывал радость, смешанную с гордостью и некоторой, увы, ревностью, потому что Верочка была очень молода и очень красива и пользовалась бешеным успехом в среде ответственных работников Республики, хотя роли, которые доставались ей в театре, были весьма скромными.

Но Вениамин Михайлович был уверен, что Верочка — большая актриса. Во всяком случае, в те минуты, когда она одевалась и прихорашивалась перед высоким зеркалом, забранным в дубовую раму с вычурной резьбой, он, Свердлов, олицетворял собой публику, а его жена являлась единственной и неповторимой актрисой, дающей самый откровенный спектакль.

Сейчас она примеряла привезенное мужем платье-джерси от Коко. Оно свободно ниспадало по ее прекрасному телу, подчеркивая в то же время все милые прелести фигурки. Ах, лукавая, мудрая, изобретательная и практичная Коко, как ты угодила стройной, крепкой, высокогрудой Верочке! Ты отбросила все эти нелепые корсажи, вуали, зауженные талии, рюши, вышивки и кружева, символы закабаления женщины мелочами. Ты дала свободу телу!

Вениамин Михайлович подумал, что Верочка, натянув на себя платье, как бы и не одевалась вовсе. Никаких вытачек и корсетов для подчеркивания форм. Платье откровенно обрисовало замечательную грудь, тонкую талию, изящные, в меру выпуклые бедра актрисы и ее чудесный зад, описать который мог бы только поэт.

Верочка обвела себя руками от верху до низу, заставляя платье сильнее прилечь к телу, и повернулась к зеркалу — и к Вениамину Михайловичу — боком. Она знала, что муж, как всегда, наблюдает за ней, бросила косой мимолетный взгляд на диван и потянулась.

Да, войны, восстания, голод, холод, клопы, вши, разбитые окна!.. Но она, Верочка, не виновата, что ее молодость, которая так быстро отцветает, пришлась на эту эпоху. И хорошо, что Вениамин Михайлович понимает ее чувства, и великая ему благодарность за то, что он готов пойти на все, чтобы доставить ей радость.

Верочка наклонилась и поцеловала Вениамина Михайловича в прокуренные усы, обдав его тонким запахом французской пудры и духов. Платье, лишенное лифовых стяжек, с глубоким шейным вырезом, приоткрыло ее грудь. Коротко стриженные волосы а-ля гарсон упали ей на лоб.

Вениамин Михайлович задохнулся от чувства нежности, любви и возбуждения. В такие минуты он не жалел, что в свое время покинул Америку и вернулся в Россию: иначе не видать бы ему Верочку.

Жена осторожно высвободилась из рук Вениамина Михайловича. Она уже опаздывала. Набросила на себя легкий бесформенный плащ, чтобы не привлекать своим видом излишнего внимания. До Камергерского переулка ей было идти совсем, близко, а поздно вечером, после спектакля, Свердлов всегда присылал машину или извозчика, а то приезжал сам — в последнее время все реже из-за ночной работы.

Каким удивительным образом распоряжается людьми судьба!

Сразу после девятьсот пятого года, увидев, что представляют собой революция и свободы, смешанные с погромами, Вениамин Михайлович, совсем еще юноша, уехал в Америку. Начинал он с тяжелой поденной работы (пятьдесят центов в день). Потом открыл нелегальную ссудную контору для эмигрантов и к началу войны основал свой небольшой банк. За три года войны банк несколько окреп и вырос, и Вениамин Михайлович, уже считающийся преуспевающим финансистом (в свои неполных тридцать лет), даже был приглашен на банкет к Вудро Вильсону в числе других четырехсот олигархов.

Намечались очень выгодная женитьба и, соответственно, резкое приращение капитала.

Тем временем старший брат, непутевый Зяма, оставался в Нижнем Новгороде под крылом отца, гравера. Отец в меру сил помогал революционерам (печати, документы), сочетая это занятие с глубочайшей преданностью Яхве и посещением синагоги. Так вот, этот самый Зяма однажды ушел из семьи, порвал с революцией и иудаизмом и был проклят отцом, а впоследствии усыновлен пролетарским писателем Максимом Горьким и удостоен фамилии Пешков.