Виктор Смирнов - Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

— Ленин. Это и козе понятно.

— Ты всех перечисляй. Всех до единого, кого знаешь.

Левка стал загибать короткие толстые пальцы. Перечислил целый десяток фамилий, потом опять начал с большого пальца.

— А Сталин? Почему не называешь? — спросил Махно.

— Далеко стоит. «До горы» ему еще долго ползти.

— Жалко… Мог бы у нас интересный разговор получиться. С ним у меня еще ни одной свары не было. Может, и столковались бы. Видишь, он меня командующим армией призывает, честь по чести, не то что тогда, в девятнадцатом, Троцкий, помнишь? Дал комбрига в дивизии Дыбенко. А у Дыбенко было тридцать тысяч, а у меня в бригаде — сорок…

Старая обида прозвучала в надтреснутом голосе Махно.

— Даже полюбовница его, которую он начальником политотдела назначил, смеялась надо мною. Помнишь, как ее?

Задов наморщил лоб, вспоминая:

— Кажись, Курултай… Не, не так. Коллонтай!

— Вроде так. Помыкала мной, сука, как комбригом, и всякие гадостные слова супротив анархизма говорила.

Вспоминая, он покрутил головой.

— А этот грузин… Сталин этот, пишет, как дрова рубит. Сказал — отрезал… А может, все-таки ему написать, пойти на переговоры? Тогда своего комиссара можешь хоть опять в расход…

Он рассмеялся. Так коротко и безобидно смеются дети, когда в их руках нечаянно ломается интересующая их своим внутренним устройством любопытная игрушка.

Опять посерьезнел. Откинулся, покачал больную ногу.

— А ну-ка покличь ко мне Волина, — сказал сдавленно, морщась. — Бо мы с тобой это письмо до завтрева не сочиним. А Волин письма пишет, як все равно курицу ест.

Левка приоткрыл дверь, гаркнул на всю хату, так, что стекла дзенькнули ответно:

— Волина до батька!

И минут через пять, откуда-то из дальней хаты, подхватив под ручки — сам он был не способен к быстрому бегу, — хлопцы притащили Волина. Всеволод Михайлович Эйхенбаум, взявший себе весьма примечательный псевдоним — Волин, считался после Кропоткина виднейшим в стране теоретиком анархизма. В армии Махно он ведал культпросветотделом: сам явился однажды сюда с подвижниками своими и апостолами, с тем чтобы сеять в среде повстанцев семена свободы и создать первую в мире анархическую республику.

И хотя был он весьма умеренных взглядов и склонялся к синдикализму, Махно крепко зауважал и полюбил этого человека, который преображался на трибуне, мог часами говорить так, что даже крестьяне, ценящие свободную минуту, заслушивались этим махновским соловьем.

В жизни это был очень скромный человек, носивший галоши, с перекошенными на носу очками и длинными, неухоженными патлами, с которых сыпалась перхоть, как пудра из дамской пудреницы, к тому же, по причине пренебрежения к вопросам стирки, весь пропахший потом. Газеты и брошюры, которые Всеволод Михайлович издавал «на той стороне» — в Москве, Царицыне, Харькове, Брянске, — финансировал батько Махно из своей казны. Более того, батько давал деньги, драгоценную валюту на всякие анархические организации в Европе, где Волин состоял в членах президиумов и секретариатов.

Одно лишь непременное условие было у батьки: в каждой статье Волин должен был упоминать о Махно как о главном практике в строительстве вольного общества и любимом крестьянском вожде. Махно не раз перечитывал потом эти труды и восторженно говорил: «Вот зараза, как красиво чешет!»

Судя по всему, Волин только что оторвался от очередной статьи, и взгляд у него все еще был рассеянный и туманный. Весь культпросветотдел находился в столице махновского края Гуляйполе, верстах в тридцати к югу от логова у Волчьей реки, но Волина Махно все же забрал к себе, потому что иногда, в минуты, когда не шел сон и одолевала боль, любил послушать речи Всеволода Михайловича о непременной победе анархизма и наступлении свободы во всемировом масштабе. Кроме того, батько иногда и сам писал, и тут помощь Волина была необходима, потому что отсутствие образования давало о себе знать.

— Вопрос, Волин! — сказал Махно, не тратя времени на лишние слова. — Подумай, только не бреши. Важное дело.

Всеволод Михайлович, помимо того, что был теоретиком, отличался еще знаниями и в практической политике. Он был знаком со всеми вождями гражданской войны и не раз дискутировал с Лениным, Бухариным и Каменевым. Кроме того, Волин постоянно ездил в Харьков и другие города: большевики его не трогали, относя к анархистам-попутчикам.

Всеволод Михайлович смахнул перхоть с прямых длинных волос, поправил очки, перекосив их справа налево, и уставился на Махио.

— Сталин, — сказал батько. — Оценка. Без лишних слов. И какие его перспективы? Стоит ли вступать с ним в серьезные отношения?

— Как теоретик марксизма — жалкий эпигон и попугай, — не раздумывая, сказал Волин. — Популяризатор — и то второго разряда. Образованность сомнительна, незнание языков, отсюда неточное истолкование подлинников.

— Это ты в лекции скажешь! — просипел Махно, удобнее перекладывая ногу. — Меня практика интересует.

— Перспектив никаких, — сказал Волин. — Средний канцелярско-партийный работник. По-видимому, работоспособный, но выше уровня секретаря уездного комитета не тянет… Что вы! Когда вы послушаете Бухарина или Зиновьева, и после этого возьмет слово Сталин… Что вы!

Батько махнул рукой:

— Гляди, Волин, не промахнись! А теперь садись, бери ручку, будешь писать. Самому Дзержинскому, жаба б его задавила еще в колыске!.. Значит, так, отпиши, что я согласен на серьезный разговор с товарищем Лениным, кулак ему в глотку… Не, давай сначала! Сперва надо показать пряник, ну обрисовать перспективу: мы дадим под их начало шестьдесят тысяч закаленных бойцов, если…

Таким образом, участь Кольцова снова была решена, и ему предстояло теперь — уже наверняка и без всяких проволочек — доставить письмо в Харьков председателю ВЧК.

Оставшись один, Махно почувствовал вдруг такую смертную тоску, что хоть удавись или расстреляй первого встречного. На то ее и называют смертной — подобную тоску.

Вот принял он решение — и теперь тысячи жизней, а может, и миллионы, будут зависеть от того, верно или нет «шевелились мозги» у бывшего каторжника с образованием в два класса начальной школы и тюремной «гимназией» сроком в восемь лет. Каждое слово батьки отзывалось не только в окрестных уездах, но и по всей Украине. К Махно прислушивались. Как быстро возносит человека судьба в смутное время, когда все рушится, перемалывается и возникает заново! И как быстро можно привыкнуть и к славе, и к званию «батьки» и «вождя», непогрешимого, знающего то, чего другие не ведают!

А ну как если вот так же судьба вознесет этого грузина? И узнает Сталин, что он, Махно, отклонил протянутую ему руку, и затаит обиду?