Виктор Смирнов - Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

Когда месяц спустя махновцы вернулись в Гуляйполе, Лашкевич пришел к батьке с повинной: от двух с половиной миллионов ассигнациями и двухсот тысяч золотом остались одни крохи.

Расстреливали его на площади, на которой еще не осела пыль от постоянных танцев.

— Ох, хлопцы, и погулял же я напоследок! — сказал Лашкевич. — На том свете вспоминать буду. Не скучно будет время коротать и вас дожидаться. Из Екатеринослава приезжали та-акие крали, что краше не встречал!..

Сам распахнул грудь под пули. Настоящий был казак.

— Лашкевича ты не займай, — строго сказал Махно. — То моя болячка. Она еще сильнее болит, чем нога.

— Понимаю тебя, батько. — Левка примолк со скорбным выражением лица, выжидая при этом, когда выйдут хлопцы, унося миску. — Но как бы так сделать, шоб и золото в скарбницу положить, и с Дзержинским не расплеваться? Может, погодим пока письмо отправлять? Хай гроши до нас привыкнут, чи мы — до грошей…

— Не, Левка! Письмо отправляй! Самый момент!

— Оно-то так, — согласился Задов. — А золота жалко.

Махно задумался. Речной туман уже, видать, стал постепенно рассеиваться, и лучи прямого, еще только чуть привставшего над плавнями солнца заполнили хату острым ярким светом. Голова после ночи, проведенной в полусне, раскалывалась от боли. Но он пытался привести себя в чувство и вернуть ясность мысли.

Добро, которое само пришло в руки, было, конечно, слишком дорогим подарком, чтоб от него просто так отказаться. В этом Махно хорошо понимал прижимистого Задова, всю жизнь проведшего в нищете и в тяжелой работе. Но как настоящий анархист, батька отрицал деньги, золото и прочие всякие цацки, признавая будущее только за прямым обменом. Вот как в коммуне Классена они начинали новую жизнь: он сапожничал, снабжая работников чёботами, от портных получал одёжу, от доярок — молоко… Даже большевики, государственники, и те, по сути, деньги отменили.

Но что-то не очень получалось. Ни деньги, ни золото, ни драгоценные камни практической стоимости никак не хотели терять. Не зря же большевики теперь занялись сбором ценностей и поручили это чекистам. Не дураки. Латышам и эстонцам, верным своим бойцам, платят только золотом. Те иные деньги не признают. Да и он, Махно, когда они осенью девятнадцатого года неожиданным ударом выбили деникинцев из Екатеринослава, первым делом ободрал всех буржуев, кассы и банки, собрав серьезный урожай денег и ценностей и оставив все это на сохранение другу детства Лашкевичу. Подумал: будет на черный день.

Однажды царские червонцы спасли его от верной гибели. В апреле — мае уже нынешнего, двадцатого года через махновские села шли маршем, направляясь на польский фронт, эскадроны Буденного, «утюжа» Екатеринославщину, как того требовали Ленин и Троцкий. Махно и его приближенных застали врасплох на хуторе под Гуляйполем. Еле успел батько вместе с женой Галиной Кузьменко и верным оруженосцем Мишкой Черниговским вскочить на тачанку. Хорошо, у Галки оказались остатки золотой кассы, мешочек с червонцами. Пулемет поставить не успели, а вот кассу — молодец Галка! — на всякий случай прихватили.

Буденновцы за ночь отпасли коней, дали им хороший роздых и теперь нагоняли тачанку, вознамерившись взять Махно живьем. Тогда Галка, умная голова, принялась швырять с тачанки золотые. Тяжелые монеты катились по дороге, сверкали на утреннем солнце, переливались в пыли, искрились в траве, отражая солнечный блеск.

А буденновец, он — кто? Он — казак, привычный к добыче. Половина буденновцев еще вчера служила у Мамонтова или Шкуро, а потом, видя крутую перемену, надела шлемы — «богатырки» (позже их назовут «буденовками»): «Даешь Варшаву!..» В Варшаве тоже, конечно, было что пограбить, но до нее еще ой как далеко, а монеты катились прямо под копыта коням. Да какие монеты! Царские! Поднял две монеты — можешь купить доброго коня, жене — ситцу и байки, деду — тютюну…

И стали буденновцы поднимать монеты. Иной джигит прямо с коня подбирал червонец, не сбавляя хода. Но за одним червонцем — второй, третий… Полуэскадрон смешался. Весь мешочек, монет сто пятьдесят, бросила Галка под копыта коням. И буденновцы стали отставать. А там — и спасительная балочка, верболоз, да такой густой, что в нем легко затерялись и Махно, и его тачанка… Вот так хорошая касса может жизнь спасти.

— Так что, батько? Поеду? — спросил Задов, видя, что Махно крепко задумался и ушел своими мыслями куда-то далеко, наморщив выпуклый, нависающий над глазами лоб.

— Ты вот что, Левко! — решительно сказал Махно, — Ты комиссара этого отправляй с письмом поскорее. Забирай с собою и по дороге в Гуляйполе отправь в Веремеевку, у красных там штаб Сорок второй… А насчет золота? Ты прав, еврейская твоя голова!

— Передумали? — обрадовался Задов.

— Не передумал, а пересмотрел решение, Левка! Это — большая разница!.. В самом деле, какое золото, какая добыча? Знать ничего не знаем, мало ли кто захватил. Тут вокруг немало бандюг бродит, не только наш брат анархист… А чекистов этих в расход. Шоб шито-крыто…

— И профессора?

— Тут так: или всех, или никого. Пришел бы ты ко мне с вечера — и чекисты были бы живы, и золото бы им возвернули. Я вчера, видать, сильно милосердным был. А сейчас вот подумал… Касса нам нужна, бо боеприпасы нужны, бо хлопцев кормить, поить, одевать надо. Сидим мы между двух стульцев, и где будем завтра — еще не знаем. Вот и будь тут милосердным!

Левка развернулся и, задевая дверные косяки и мебель, прогремел по хате, вывалился во двор. Последнее, что слышал Махно, — громовой окрик, обращенный к ординарцу:

— Двух коней давай! Моего и Буяна!

Кольцов тоже уже не спал, вышел на улицу, присел на призьбе. За дни пребывания в махновском плену он устал от безделья и неподвижного образа жизни. Рядом с ним бессменно находился часовой, причем все время один и тот же парубок. Кольцов даже удивлялся, когда же он спит.

Донимали комары, даже утром. Часовой делился с ним самосадом, от которого разлеталось в стороны все живое. Настроен охранник был весьма миролюбиво, видя, что пленному оказывают почет и уважение. На вечерю, к примеру, дали здоровый кусок жареной свинины, и Кольцов, увидев в глазах своего стража голодный огонек, уделил ему половину.

Покуривая, добродушно отставив в сторону карабин, хлопец рассказывал ему, как побывал и у «зеленых», и у красных, и у белых, и подробно перечислял, где чем кормят и какое дают курево. И по всему выходило, что лучше ему здесь, у махновцев.

— Свои — еще ничего. Своих мы меньше боимся. Они не всегда расстреливают, разве что крепко попугают, — пояснил разговорчивый страж.

— А кого ты своими считаешь? — поинтересовался Кольцов.

— Свои — это которые красные, но из крестьян. Те нас понимают. Бывает, только вид делают, что гоняются. Один меня на коне догнал, так верите — нет, плашмя шаблюкой вдарил, аж в голове загудело, как в бочке. Потому одного рода — хлеборобы… Китаец или там эстонец — другой момент. Тот целит точно, чтоб башку разнести. Главное у него — отчет перед начальством, порядок…