Карл Май - На земле штиптаров

— Кто?

— Этого они не знали. По ночам на них нападали люди, чьих лиц они так и не видели.

— Значит, аладжи тоже бывали у углежога! Ты их знаешь?

— Нет, — ответил он.

— А ведь ты их сегодня видел, двух парней на пегих лошадях; они ехали вместе с Манахом эль-Баршей. Этих братьев, о которых идет дурная молва, прозвали по цвету их лошадей.

— Вот так дела! Кто бы мог подумать! Я видел аладжи! Теперь я уже не удивляюсь, что эти люди расплатились с паромщиком плетью. Они едут в Треска-конак, но там они не остановятся. Наверное, они хотят навестить углежога.

— Вполне вероятно.

— Тогда прошу вас, бога ради: не надо ехать за ними вдогонку! Углежог и его сообщники — люди дикие; они голыми руками задушат самого дюжего волка.

— Я тоже знаю людей, которые на это способны, хотя их не назовешь людьми дикими или полудикими.

— Подобных субъектов лучше избегать!

— Я не могу. Я уже сказал тебе, что мне надо предотвратить преступление. А еще мне надо отомстить за одно жестокое преступление. Речь идет о друзьях моих друзей.

— А ты не можешь поручить это другим?

— Нет, они испугаются.

— Так передай это дело полицейским.

— О нет! Они еще больше испугаются. Нет, мне самому надо следовать за этими пятью всадниками, пусть даже я вступлю в схватку со всеми углежогами на свете.

— Мне страшно за тебя. Этот Шарка — сущий дьявол. Он зарос волосами, как обезьяна, а зубы у него, как у пантеры.

— Ты, пожалуй, преувеличиваешь?

— Нет. Я узнал это от людей, которые его видели. Тебе и впрямь нельзя сражаться с ним.

— Хитрость и ум победят любую силу, — ответил я. — Впрочем, если это тебя успокоит, я попрошу повторить вслед за мной одно упражнение.

На земле лежала шпала. Я поднял ее, взявшись за край, и удержал в вытянутой руке. Мой собеседник отошел назад и воскликнул:

— Эфенди, ты… ты… черт возьми! Да, если это так, ты тоже легко задушишь волка!

— Ба! Кто полагается лишь на грубую силу, тот остается в проигрыше. Лучше немного подумать, чем бахвалиться голой силой. Впрочем, мы хорошо вооружены, поэтому нам не нужно никого бояться.

— А еще, — гордым тоном добавил Халеф, указывая на самого себя, — мой эфенди не один, с ним я, его испытанный друг и защитник. Пусть только толпы врагов рискнут к нам подойти! Мы их уничтожим, как свинья в зарослях уничтожает саранчу, поедая ее.

Это звучало чересчур потешно. Рост малыша никак не отвечал той удивительной самоуверенности, с которой он произносил эти слова. Я сохранял серьезность, потому что знал малыша; смотритель же не мог удержаться от смеха.

— Ты смеешься? — спросил Халеф. — Я не потерплю никаких оскорблений! Даже не потерплю от того, чью ветчину и колбасу я ел. Если бы ты лучше меня знал, ты бы дрожал в страхе перед моим гневом и трясся в ожидании моей ярости!

— Я почти трясусь, — сказал смотритель, состроив серьезнейшее лицо.

— О, это еще совсем пустяки! Ты будешь так трястись, что твоя душа станет биться о стены твоего тела. Ты не знаешь, с какими людьми и зверьми мы сражались. Мы убили льва, хозяина пустыни, и вступили в схватку с врагами, при одном виде которых ты бы заполз в тот же ящик, где хранишь копченую задницу свиньи. Мы совершили деяния, которые нас обессмертят. Наши имена записаны в книгах героев и в письменах непобедимых. Мы не позволим над собой смеяться, попомни это! Разве ты не знаешь мое имя?

— Нет, но я слышал, что эфенди называет тебя Халефом.

— Халеф! — сказал малыш презрительным тоном. — Что значит Халеф? Совсем ничего. Халефами зовут многих людей. Однако разве эти люди совершали хадж? А их отцы и отцы их отцов, их пращуры и прадеды их пращуров тоже совершали хадж? Я говорю тебе, что я — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара! Мои предки были героями и жили в столь отдаленные времена, что о них не помнит ни один человек на свете; я и сам не знаю о них. А можешь ли ты сказать такое о своих предках?

— Да.

— Как это?

— Я тоже ничего не знаю о них.

Смотритель сказал это серьезным голосом, в котором чувствовалась ирония. Халеф молча взглянул ему в лицо; он был разгневан, затем, сделав уничижительный жест, он повернулся и вышел со словами:

— Так молчи! Кто ничего не знает о предках, тот не может сравниться со мной!

— Но, — улыбаясь, крикнул ему вдогонку собеседник, — ты ведь тоже признался, что сам ничего не знаешь о своих предках!

— Это мои предки, а не твои. О них мне ничего не нужно знать, ведь они так знамениты, что о них ничего не нужно знать! — воскликнул хаджи, пребывавший в крайнем гневе.

— Твой спутник — странный паренек, — сказал смотритель и улыбнулся.

— Бравый мужчина, верный, ловкий и ничего не боится, — ответил я. — Он и впрямь не испугается углежога. Это он и хотел тебе сказать, только выражался в своей обычной манере. Он — житель пустыни, а эти люди любят так изъясняться. Гляну-ка я сейчас на портного. Может быть, он уже управился с моим костюмом.

— А мне надо указать людям, какую работу выполнять. Извини меня, эфенди.

Мы покинули домик. В тот момент, когда я хотел заглянуть в другую лачугу, я услышал за дверью перебранку. Дверь распахнулась, и спорщики буквально налетели на меня; это были двое мужчин, один из которых — Халеф, державший в одной руке мои брюки, а в другой — портного. Стоя спиной к улице, Халеф тащил портного за собой и даже не видел, на кого налетел. Повернувшись после неожиданного столкновения вполоборота, он прикрикнул на меня:

— Глаз, что ли, нет, дурак?!

— Конечно, есть глаза, Халеф, — ответил я.

Он, наконец, обернулся и, увидев меня, сказал:

— Ах, сиди, я как раз хотел идти к тебе!

Он пребывал в страшном гневе. Подтащив бедного малого на шаг ближе, он протянул мне брюки и спросил меня:

— Сиди, сколько ты заплатил за эти брюки?

— Сто тридцать пиастров.

— Тогда ты сглупил, так сглупил, что я жалею об этом!

— Почему?

— Потому что ты заплатил сто тридцать пиастров за то, что должно быть брюками, но не является ими!

— Как это так?

— Это мешок, обычный мешок, в котором можно хранить все что угодно: горох, кукурузу, картофель и, если изволишь, даже ящериц и лягушек. Ты в это не веришь?

Он глянул на меня так свирепо, что даже я мог бы испугаться. Однако я спокойно ответил:

— Как ты решился назвать мои брюки мешком?

— Как я решился? Смотри!

Он сунул кулак в разорванную прежде штанину, но не мог вытащить его наружу. Бравый портной чересчур расстарался и, взявшись чинить прореху, залатал штанину.

— Ты видишь? Видишь подвох и сокрушение? — крикнул мне Халеф.

— Разумеется.

— Сунь-ка ногу в штанину!

— Пожалуй, я без этого обойдусь.

— Но тебе же хочется сунуть ногу туда, тебе надо сунуть ногу туда, это же брюки, из которых теперь получился жалкий, убогий мешок. Теперь тебе придется ездить по свету с одной одетой ногой и другой раздетой. Что скажут люди, если увидят тебя, тебя, знаменитого эфенди и эмира! И где ты добудешь здесь, в этой нищей деревне, новые брюки!