Худайберды Тухтабаев - Золотой выкуп

Намаз порывался ответить, но язык не слушался. «Неужто я сплю? — удивился он; — Почему же я тогда так явственно слышу, ощущаю присутствие Тухташа? А рук и ног у меня нет… И голоса нет — нет ничего… И отовсюду ползут какие-то мохнатые, отвратительные твари, целые полчища… Сверху спускаются, по-змеиному извиваясь, синие облака… Наверное, так опускается сон, покой… Сон, покой…»

Не дождавшись ответа, Тухташбай поспешно приподнял Намаза за плечи: голова беспомощно повисла. Тухташбай испуганно ощупал уши Намаза, погладил лицо, на котором раны уже зарубцевались.

— Намаз-ака, откройте глаза! — требовательно прошептал мальчишка.

— Тухташ? — раздался едва слышный голос.

— Я это, я — Тухташ, он самый! — чуть не плакал испуганный Тухташбай. — Только откройте глаза!

— Воды… облей… весь горю, — попросил Намаз невнятно.

— Сейчас, вот… Хорошо, что принес полный кувшин. Как вам теперь, лучше?

— Помни малость ноги, руки…

— Что с вами?

— Какие руки у тебя слабые… Становись ногами. Так, дави сильнее, еще… устал я, да, устал…

— Не уставайте, не то сейчас время, чтоб уставать. Не больно? А я вам тыквенные самсы принес. Насиба-апа сама пекла, хотите? Ей гораздо лучше… У Сергея-аты руки золотые, сердце тоже… Насиба-апа веселая стала, серу жует иногда и смеется, когда захочет…

— Ох, и болтун ты, братишка, — улыбнулся Намаз слабо.

— Я же говорил вам, что вырос в тыквенной клетке, вместе с перепелками. Ни минутки не могу молчать, хоть убейте. Как, топтать еще или хватит?

— Давай, давай, покрепче только.

— Намаз-ака, я вам подарок принес. Ух, какой подарок! Я его в мешковину завернул, никто не видел. Нате.

— Никак кинжал? — удивился Намаз, нащупав в темноте поданный Тухташбаем предмет.

— Какой-то кузнец, ваш приятель из Ургута, изготовил его. На рукоятке написано: «Круша злодея род во имя чести, я души умащал бальзамом мести…» Завтра сами посмотрите. Назар-ака и дядюшка Джавланкул ездили в те края, это они привезли кинжал. И дело, по которому ездили, в порядке.

— Что за дело?

— За конями ездили. Десять скакунов привели. Не кони, а крылатые птицы! Давайте-ка, ложитесь на живот, потопчу уж вам спину. Дивана-бобо всегда говорит, что душа человека находится в его спине: помни ее хорошенько, помассажируй — больной и оживет.

— Насибе-апа привет передашь, хорошо?

— Конечно, передам.

— И пусть еще самсы пришлет.

— Ладно, а теперь я пойду. Мне еще в другие темницы надо. Через дверь от вас один такой есть: оглянуться не успеешь — у него уже ведро полное, будто целыми днями только и знает, что арбуз жрет! Где мешок, там же? — послышалось кряхтенье, сопенье, а потом удивленный возглас: — Ия, что такое, мешок-то почти пуст?

— Теперь он будет полный.

— Намаз-ака, послушайте-ка меня. Вам нечего валяться как человеку, через которого переехала ишак-арба. Надо работать, крепко работать.

— Хорошо, теперь поработаю покрепче, братишка.

Поев вкусных, мягких, слипшихся лепешек (видно, завернули их еще горячими), Намаз попил из кувшина, принесенного Тухташбаем, воды. Он попытался вспомнить, кто мог передать ему кинжал, но голова была пуста. В тело медленно возвращались силы, слабость отступала. «Да, не время теперь валяться, как говорит мудрый Тухташбай», — улыбнулся он, медленно вставая. Взяв оставленный мальчишкой пустой мешок, пополз к лазу. Рыть-то осталось всего ничего. Тюремную стену уже миновал. Несколько дней тому назад. Немного осталось теперь, всего несколько аршинов… И почва мягкая, податливая, сразу видно, что сверху ничто не давит. Лишь бы не обвалилась земля, когда уж столько сделано…

Теша в руке Намаза вдруг чересчур мягко вошла в землю, и в тот же миг в лицо его ударила свежая струя воздуха. Неужто это дыхание свободы, неужто подземный ход, который он, Намаз, рыл два месяца, отвоевывая у бесстрастной земли пядь за пядью, подошел к концу?!

Намаз затаив дыхание прислушался. Где-то совсем рядом звенел живой голосок ручья. Со стороны махалли Прокаженных послышался крик раннего петуха.

Намаз уткнулся лицом в сырую землю, плечи его вздрагивали, по телу пробегала дрожь.

Вылив остатки воды в кувшине, Намаз намесил глины и замазал на всякий случай выход лаза. Потом, медленно пятясь, вернулся в темницу.

По темным ступенькам кто-то осторожно спускался, Намаз узнал шаги Петра Заглады, его осторожное, затаенное дыхание: наверное, пришел унести мешок.

— Подойди, дружище, дай обниму тебя! — сказал Намаз, едва сдерживая рвущийся наружу крик.

— Что случилось?

— Я закончил подкоп. Путь к свободе открыт!

— Точно? Дыра-то незаметна?

— Там была только небольшая щель. Но я ее замазал глиной. Иди, дружище, обними меня. Поздравь. Сам не могу подняться… Ноги не слушаются…

Два друга крепко обнялись, замерли на минутку.

— Клянусь богом, я боялся, что не выдержишь, — проговорил наконец Петр Заглада.

Намаз нипочем не хотел один бежать из тюрьмы. Он желал спасти также своих соратников, верных джигитов. Но как это сделать? И вот теперь, вместе с радостью, пришла главная забота: что делать дальше?

— А что, если прорыть ходы и к другим темницам? — подумал вслух Намаз.

— Не успеть, — покачал головой Заглада.

— Почему?

— Потому что вам уже вынесен приговор.

— Как?! Суд-то ведь еще не кончился?

— Приговор вынесен, — повторил бесцветным голосом Заглада. — И отправлен в Ташкент на утверждение.

Опять помолчали, каждый занятый своими мыслями.

— У меня есть план, — вдруг оживился Намаз.

— Ну?

— Сколько дней осталось до праздника курбан? [45] Курбан — мусульманский праздник жертвоприношения.

— Не знаю, — пожал плечами Петр Заглада.

— По моим подсчетам, остается три дня, — заговорил Намаз, заметно волнуясь. — Значит, по обычаю, в воскресенье будет день молитвы правоверных перед праздником. Мы все, узники, с завтрашнего дня начнем шуметь, требовать, чтобы нас допустили помолиться перед казнью в мечети Мадрасаи Ханым. Естественно, администрация на это не пойдет. Тогда кто-то предложит помолиться хотя бы в самой тюрьме, ну, скажем, на площадке перед зинданами. Против этого, по-моему, начальство особо возражать не станет. Во всяком случае, если настаивать, можно добиться согласия. Молитву начнем позже положенного времени. Сейчас рано темнеет, так что все может сойти благополучно…

— Ну, а если начальник тюрьмы сам захочет присутствовать при вашей молитве?

— Он будет молчать: связанный, с кляпом во рту.

— А если я останусь с вами?

— Ты… ты уйдешь с нами.

— Это невозможно.

— В таком случае мы тебя тоже свяжем. Всю вину будешь сваливать на тех, кто разрешил общую молитву в тюрьме. Годится?

— Вроде ничего.