Роберт Харрис - Диктатор

Мирная делегация отправилась в путь с форума на следующий день, и Цицерон нехотя пошел посмотреть на ее отбытие. В послы выбрали трех экс-консулов: Луция Пизона, который первым выдвинул идею переговоров и поэтому едва ли мог отказаться принять в них участие; Марка Филиппа, отчима Октавиана, чье участие Марк Туллий назвал «отвратительным и постыдным»; и старого друга оратора, Сервия Сульпиция, настолько слабого здоровьем, что Цицерон умолял его передумать:

– Это же двести пятьдесят миль посреди зимы, через снег, волков и бандитов, с единственным удовольствием в конце пути – военным лагерем! Умоляю, мой дорогой Сульпиций, сошлись на свою болезнь и позволь найти кого-нибудь другого!

– Ты забываешь, что при Фарсале я был на стороне Помпея, – возразил тот. – Я стоял и наблюдал, как истребляют лучших людей государства. Моей последней услугой республике будет попытка не допустить того, чтобы это случилось снова.

– У тебя, как всегда, благородные порывы, но сейчас ты не смотришь на вещи здраво. Антоний рассмеется вам в лицо. Все, чего ты добьешься своими страданиями, – это поможешь затянуть войну.

Сервий грустно посмотрел на Марка Туллия.

– Что сталось с моим старым другом, который ненавидел военную службу и любил книги? Я порядком по нему скучаю. И явно предпочитаю его подстрекателю, который разжигает в толпе жажду крови.

С этими словами он неловко забрался в свои носилки и был унесен вместе с другими, чтобы начать долгое путешествие.

Пока римляне ожидали результатов мирного посольства, подготовка к войне замедлилась и шла спустя рукава, о чем и предупреждал Цицерон. Несмотря на то, что по всей Италии набирались рекруты для новых легионов, теперь, когда непосредственную угрозу как будто рассеяли, не было особого смысла спешить. Между тем, Сенат сумел привлечь только два легиона, которые встали лагерем рядом с Римом и провозгласили, что они за Октавиана, – Марсов и Четвертый. Получив разрешение Октавиана, эти легионы согласились маршировать на север под командованием одного из консулов, на выручку Дециму.

В соответствии с законом тянули жребий, кому занять пост командующего, и по жестокой шутке богов, он достался больному человеку, Гирцию. Глядя, как тот, в красном плаще, похожий на призрак, болезненно поднимается по ступеням Капитолия, чтобы принести по традиции в жертву Юпитеру белого быка, а после уехать на войну, Цицерон преисполнился дурных предчувствий.

Прошел почти месяц, прежде чем глашатаи города возвестили, что мирное посольство возвращается, приближаясь к Риму. Панса созвал Сенат, чтобы в тот же день выслушать их доклад.

Только двое из посланников вошли в храм – Кальпурний Пизон и Марк Филипп. Пизон встал и мрачным голосом объявил, что доблестный Сервий не успел добраться до штаба Антония, скончавшись от изнеможения. Поскольку до Рима было далеко, а зимнее путешествие – дело долгое, пришлось кремировать его на месте, вместо того чтобы доставить тело домой.

– Должен сказать, сограждане, мы обнаружили, что Антоний окружил Мутину очень мощной системой осадных механизмов и все время, проведенное нами в его лагере, продолжал забрасывать город снарядами, – сказал затем Кальпурний. – Он отказался позволить нам пройти через осадные линии и поговорить с Децимом. Что же касается условий, которые нас уполномочили предложить, то он отверг их, дабы выдвинуть свои.

Пизон извлек письмо и начал читать:

– Он откажется от своих притязаний на губернаторство в Ближней Галлии, только если ему в порядке компенсации отдадут Дальнюю Галлию на пять лет вкупе с командованием над армией Децима, доведя его военные силы до шести легионов. Он требует, чтобы все указы, которые он издал именем Цезаря, были признаны законными, чтобы не было никаких дальнейших расследований исчезновения городской казны из храма Опс, чтобы его сторонникам даровали амнистию и, наконец, чтобы его солдатам заплатили то, что им причитается, а также вознаградили их землей.

Потом Кальпурний свернул документ и сунул его в рукав.

– Мы сделали все, что могли, сограждане. Не буду скрывать – я разочарован. Боюсь, этому собранию следует признать: республика и Марк Антоний находятся в состоянии войны.

Цицерон встал, но Пизон вновь вызвал своего тестя Калена выступить первым.

Тот сказал:

– Я считаю предосудительным слово «война». Напротив, я уверен, что у нас, сограждане, есть основание для почетного мира. Моим предложением – первым предложением, выдвинутым в этом Сенате, – было следующее: Антонию надо предложить Дальнюю Галлию. И я рад, что он ее принял. Все наши главные цели достигнуты. Децим остается губернатором, люди Мутины избавлены от дальнейших невзгод, и римляне не поднимают руку на римлян. Я вижу по тому, как качает головой Цицерон, что ему не нравится то, что я говорю. Он – сердитый человек. Более того, рискну сказать, что он сердитый старик. Позвольте напомнить ему: среди тех, кто погибнет на этой новой войне, не будет людей нашего возраста. Это будет его сын, и мой сын, и ваши, сограждане, – и твой, и твой тоже, – он указал на некоторых заседающих. – Я говорю: дайте нам заключить перемирие с Антонием и мирно уладить наши разногласия, пример чего нам показали наши доблестные сотоварищи Пизон, Филипп и оплакиваемый нами Сервилий.

Речь Калена приняли тепло. Стало ясно, что у Марка Антония все еще есть сторонники в Сенате, в том числе и его легат, миниатюрный Котила, или «Коротышка», посланный Антонием на юг, чтобы тот докладывал о настроениях в Риме. Пока Панса вызывал одного оратора за другим – в том числе дядю Антония, Луция Цезаря, который сказал, что чувствует себя обязанным защищать племянника – Котила демонстративно записывал реплики, по-видимому, для того, чтобы послать их своему господину. Это оказывало странно нервирующее воздействие, и в конце дня большинство собравшихся, включая Пансу, проголосовали за изъятие из проекта закона слова «война». Вместо этого предлагалось объявить, что страна находится в состоянии «беспорядков».

Панса не вызывал Цицерона до следующего утра, но это снова сработало ему на руку. Он не только встал в атмосфере напряженного ожидания, но и смог атаковать аргументы предыдущих ораторов. Начал мой друг с Луция Цезаря:

– Он оправдывает то, как он проголосовал, семейными связями. Он – дядя. Согласен. Но вы, остальные, тоже дяди?

И вновь Марк Туллий заставил собравшихся рассмеяться. А едва разрыхлив, так сказать, почву, он обрушил на них ливень брани и насмешек.

– Децима атакуют – это не война. Мутину осаждают – но даже это не война. Галлию разоряют – что может быть более мирным? Сограждане, это невиданная доселе война! Мы защищаем храмы бессмертных богов, наши стены, наши дома и неотъемлемые права римского народа, алтари, очаги, гробницы наших предков, мы защищаем наши законы, суды, свободу, жен, детей, отечество… С другой стороны, Марк Антоний сражается, чтобы разрушить все это и разграбить государство. Тут мой храбрый и энергичный друг Кален напоминает мне о преимуществах мира. Но я спрашиваю тебя, Кален: что ты имеешь в виду? Ты называешь рабство миром? Идет жестокий бой. Мы послали трех ведущих членов Сената, чтобы в него вмешаться. И Антоний с презрением их отверг. Однако вы остаетесь неизменнейшими его защитниками! Какое бесчестье вчера пришло вам в голову! «О, но что если он заключит мир?» Мир? В присутствии посланников, буквально у них на глазах, он бил по Мутине из своих орудий. Он показал им свои осадные работы и осадные механизмы. Ни на мгновение, несмотря на присутствие посланников, осада не прекращалась. Отправить послов к этому человеку? Заключить мир с этим человеком? Я скажу, скорее, с печалью, чем с целью оскорбить: мы брошены – брошены, сограждане! – нашими лидерами. Какую уступку мы бы ни сделали Котиле, агенту Марка Антония? Хотя ворота нашего города по праву должны были быть закрыты для него, однако этот храм для него открыт. Он явился в Сенат. Он вносит в свои записки то, как вы проголосовали, вносит все, что вы сказали. Даже занимающие высочайшие должности заискивают перед ним до утраты собственного достоинства. О, бессмертные боги! Где древний дух наших предков? Пусть Котила вернется к своему генералу, но при условии, что он никогда больше не вернется в Рим.