Роберт Харрис - Диктатор

К тому времени моя лихорадка прошла и здоровье восстановилось. Я тоже знал, что должен сделать, и поэтому в конце июня попрощался с Курием, который сделался моим добрым другом, и отправился в путь, чтобы рискнуть судьбой на войне.

Я путешествовал в основном на судне – на восток через Коринфский залив и на север вдоль берега Эгейского моря. Курий предложил мне одного из своих рабов в качестве слуги, но я предпочитал путешествовать в одиночку: будучи раньше собственностью другого, я чувствовал себя неловко в роли хозяина.

Глядя на древний спокойный пейзаж с оливковыми рощами и стадами коз, с храмами и рыбаками, человек никогда бы не догадался, какие важнейшие события разворачиваются сейчас в мире. Только когда мы обогнули мыс и показалась гавань Фессалоники, все изменилось.

Подходы к порту были переполнены сотнями транспортных судов и судов обеспечения. Человек мог чуть ли не пройти по их палубам от одного края бухты до другого, не замочив ног. В порту, куда ни посмотри, все свидетельствовало о войне – солдаты, лошади кавалерии, повозки, полные оружия, доспехов и палаток, осадные машины и обширное сборище прихлебателей, которое сопровождает громадную армию, готовящуюся сражаться.

Я понятия не имел, где среди этого хаоса найти Цицерона, но помнил человека, который может это сделать. Эпифаний сперва не узнал меня – возможно, потому что теперь я носил тогу, а он никогда не думал обо мне, как о римском гражданине. Но, когда я напомнил ему о наших былых отношениях, он вскрикнул, схватил меня за руку и прижал ее к сердцу. Судя по его украшениям с драгоценными камнями и по крашеной хной девице, надувшей губки на его кушетке, Эпифаний преуспевал благодаря войне, хотя ради меня громко о ней сокрушался. Мой бывший хозяин, сказал он, вернулся на ту же самую виллу, какую занимал почти десятилетие назад.

– Пусть боги пошлют вам скорую победу! – крикнул он мне вслед. – Но хорошо бы не раньше, чем мы вместе провернем неплохие дела.

Как странно было снова предпринять знакомую прогулку, чтобы войти в оставшийся прежним дом и найти Цицерона сидящим во дворе на той же самой каменной скамье – он глядел в пространство с тем же самым выражением полного уныния. При виде меня он вскочил, а потом широко распахнул руки и прижал меня к груди.

– Но ты слишком худой! – запротестовал он, ощутив костлявость моих боков и плеч. – Ты снова заболеешь. Мы должны тебя подкормить!

Он позвал остальных жильцов виллы, чтобы они вышли и посмотрели, кто здесь, и с разных сторон появились его сын Марк, теперь рослый шестнадцатилетний парень с развевающимися волосами, одетый в тогу зрелого мужчины, его племянник Квинт, слегка робеющий – должно быть, знал, что Цицерон рассказал мне о том, как злостно он выболтал его тайны, – и, наконец, Квинт-старший. При виде меня он улыбнулся, но лицо его быстро снова приняло меланхоличное выражение. Если не считать юного Марка, который тренировался для службы в кавалерии и любил проводить время возле солдат, это было явно несчастливое семейство.

– У нас совершенно неправильная стратегия, – пожаловался мне Марк Туллий тем же вечером за ужином. – Мы сидим здесь, ничего не делая, в то время как Цезарь буйствует в Испании. По-моему, слишком большое внимание обращается на предзнаменования – без сомнения, птицы и внутренности занимают свое место в гражданском управлении, но плохо сочетаются с командованием армией. Иногда я гадаю, и вправду ли Помпей – такой военный гений, каким его почитают.

Цицерон, будучи Цицероном, не ограничился высказыванием этого мнения своим домашним – он выражал его по всей Фессалонике каждому, кто его слушал. Прошло немного времени, и я понял, что к нему относятся, как к какому-то капитулянту. Неудивительно, что Помпей с ним почти не виделся, хотя, полагаю, это могло быть и из-за того, что он слишком часто отсутствовал, тренируя свои новые легионы. Ко времени моего прибытия город заполонили около двухсот сенаторов со своими штатами. Многие из них были уже довольно пожилыми, и все они околачивались вокруг храма Аполлона и ничего не делали, лишь перебраниваясь друг с другом.

Все войны ужасны, но гражданские войны – особенно. Некоторые из ближайших друзей Цицерона, такие, как молодой Целий Руф, сражались против Цезаря, в то время как его новый зять, Долабелла, фактически командовал эскадрой флота Цезаря в Адриатике.

Первыми словами, адресованными Помпеем Марку Туллию по прибытии, были:

– Где твой новый зять?

На что Цицерон ответил:

– С твоим старым тестем.

Гней Помпей фыркнул и пошел прочь.

Я спросил бывшего хозяина, каков он, этот Долабелла. Цицерон возвел глаза к небу.

– Авантюрист, как и вся шайка Цезаря. Негодяй, циник, слишком полный жизнелюбия для своего же собственного блага… Вообще-то, он мне скорее нравится. Но, увы, бедная Туллия! С каким мужем она связалась на этот раз? Моя дорогая девочка разродилась в Кумах преждевременно, как раз перед тем, как я уехал, но ребенок не прожил и дня. Я боюсь, что еще одна попытка стать матерью убьет ее. И, конечно, чем больше Долабелла устает от нее и ее болезней – она ведь старше его, – тем отчаянней она его любит. И я так и не выплатил ему вторую часть приданого. Шестьсот тысяч сестерциев! Ну где я найду такую громадную сумму, когда я заперт здесь?

Это лето было даже более жарким, чем лето во времена изгнания Цицерона, – и теперь половина Рима находилась в изгнании вместе с ним. Мы чахли во влаге переполненного города. Иногда я ловил себя на том, что трудно не чувствовать мрачного удовлетворения при виде такого множества людей, игнорировавших предупреждения Марка Туллия насчет Цезаря, приготовившихся увидеть, как Цицерона изгоняют из Рима в интересах спокойной жизни, а теперь на себе испытавших, каково это – пребывать вдали от дома, лицом к лицу с сомнительным будущим.

Если б только Цезаря остановили раньше! Эти стенания были у всех на устах. Но теперь слишком поздно, и весь наступательный порыв на его стороне.

Летняя жара была в зените, когда в Фессалонике появился гонец с новостями: армия Сената сдалась Цезарю в Испании после всего лишь сорокадневной кампании. Новости эти вызвали сильное уныние. Вскоре после этого командиры побежденной армии явились лично: Луций Афраний, самый верный из всех офицеров Помпея, и Марк Петрей, четырнадцать лет назад победивший Катилину на поле боя.

Сенат в изгнании был поражен их появлением. Марк Порций Катон встал, чтобы задать вопрос, бывший у всех на уме:

– Почему вы не мертвы и не в плену?

Афранию пришлось объяснить, слегка пристыженно, что Цезарь помиловал их и что всем солдатам, сражавшимся за Сенат, разрешили вернуться домой.