Роберт Харрис - Диктатор

Тем временем почти каждый день из Африки прибывали новые сообщения о том, что Катон собирает огромную новую армию, чтобы продолжать дело республики.

Ради Туллии мой друг изобразил жизнерадостный вид – только чтобы предаться мучительным угрызениям совести, едва она отправилась в постель.

– Ты знаешь, что я всегда пытался держаться верного курса, спрашивая самого себя, как история оценит мои поступки, – сказал он мне. – Что ж, в данном случае я могу не сомневаться в ее вердикте. История скажет, что Цицерона не было с Катоном, на стороне правого дела, потому что в конце Цицерон стал трусом. О, как же я все испоганил, Тирон! Я искренне считаю, что Теренция совершенно права, спасая все, что можно, с потерпевшего крушение судна и разводясь со мною.

Вскоре после этого Ватиний принес вести о том, что Цезарь высадился в Таренте и желает видеть Марка Туллия послезавтра.

– Куда именно нам отправиться? – спросил оратор.

– Он остановился на старой вилле Помпея у моря. Ты знаешь ее? – спросил его гость.

Цицерон кивнул. Без сомнения, он вспоминал свой последний визит туда, когда они с Помпеем швыряли камешки в волны.

– Я ее знаю, – сказал он тихо.

Ватиний настоял на том, чтобы предоставить нам военный эскорт, хотя мой друг и сказал, что предпочел бы путешествовать без помпы.

– Нет, боюсь, об этом не может быть и речи: в округе слишком опасно. Надеюсь, мы вскоре встретимся при более счастливых обстоятельствах. Удачи с Цезарем. Ты сочтешь его милосердным, я уверен.

Позже, когда я провожал его к выходу, Ватиний сказал:

– У него не очень счастливый вид.

– Он чувствует себя глубоко униженным, – объяснил я. – А то, что ему придется преклонить колено в бывшем доме своего прежнего начальника, только добавит неловкости.

– Я могу дать знать об этом Цезарю.

Мы отправились в путь на следующее утро: десять кавалеристов в авангарде, за ними шесть ликторов, затем Цицерон, Туллия и я – в экипаже, и молодой Марк – верхом, дальше обоз мулов и слуг с багажом, и, наконец, еще десять кавалеристов, замыкающих тыл.

Калабрийская равнина была плоской и пыльной. Мы почти никого не видели, не считая встречавшихся время от времени овечьих пастухов и фермеров, разводивших оливки, и я понял: эскорт нужен вовсе не для защиты, а для того, чтобы Цицерон не сбежал.

Мы остановились на ночлег в Урии в отведенном для нас доме, а на следующий день продолжили путь. В середине дня, всего в трех милях от Тарента, вдалеке показалась длинная колонна направлявшихся к нам конников. В разгорающейся жаре и пыли они казались просто бледными призраками, и лишь когда до них осталось несколько сотен шагов, я понял по красным гребням на шлемах и штандартам в середине колонны, что это солдаты.

Наш караван остановился, и главный офицер спешился и поспешил обратно, чтобы сказать Цицерону, что приближающиеся кавалеристы несут личный штандарт Цезаря. Это была преторианская гвардия Гая Юлия, и с нею был сам диктатор.

– Всеблагие боги, он собирается покончить со мною здесь, на обочине, как думаете? – произнес Цицерон. Но потом, видя полное ужаса лицо Туллии, добавил: – То была шутка, дитя. Если б он хотел моей смерти, это случилось бы уже давно. Что ж, давайте покончим с этим! Тебе лучше пойти со мной, Тирон. Из этого получится сцена для твоей книги.

Он вылез из экипажа и окликнул Марка, чтобы тот тоже присоединился к нам.

Колонна Цезаря растянулась примерно на сто шагов и развернулась поперек дороги, словно готовясь к бою. Она была огромной, должно быть, в четыре или пять сотен человек.

Мы пошли к ним. Цицерон шагал между Марком и мной. Сперва я не мог разглядеть среди всадников Юлия Цезаря, но потом один высокий человек спрыгнул с седла, снял шлем, отдал его помощнику и двинулся к нам, приглаживая волосы, – и я понял, что это он.

Каким это казалось нереальным – приближение титана, который господствовал в мыслях всех людей столько лет, завоевывал страны, переворачивал вверх тормашками жизни, посылал тысячи солдат маршировать с места на место и разбил вдребезги древнюю республику – так, будто она была всего лишь вышедшей из моды щербатой древней вазой… Наблюдать за ним – и в конце концов обнаружить… что он обычный живой смертный!

Гай Юлий шел короткими шагами и очень быстро. Я всегда думал, что в нем есть нечто, странно напоминающее птицу: этот узкий птичий череп, эти поблескивающие настороженные темные глаза.

Цезарь остановился прямо перед нами. Мы тоже остановились. Я находился так близко от него, что видел красные отметины, которые шлем оставил на его удивительно мягкой бледной коже.

Он смерил Цицерона взглядом с ног до головы и сказал своим скрежещущим голосом:

– Рад видеть, что ты совершенно невредим – в точности, как я и ожидал! А к тебе у меня есть счеты, – добавил Юлий, ткнув пальцем в мою сторону, и на мгновение я почувствовал, как мои внутренности обратились в жидкость. – Десять лет назад ты заверил меня, что твой хозяин на пороге смерти. Тогда я ответил, что он переживет меня.

– Я рад слышать твое предсказание, Цезарь, – сказал Марк Туллий, – хотя бы потому, что именно ты – человек, который может позаботиться о том, чтобы оно оказалось правдивым.

Гай Юлий запрокинул голову и засмеялся:

– О да, я по тебе скучал! А теперь посмотри-ка – видишь, как я выехал из города, чтобы встретить тебя, чтобы выказать тебе уважение? Давай пройдемся в ту сторону, куда ты направляешься, и немного поговорим.

И они зашагали вместе в сторону Тарента, до которого было около полумили, и отряд Цезаря расступился, давая им дорогу. Несколько телохранителей пошли за ними – один из них вел коня Юлия. Марк и я тоже зашагали следом. Я не слышал, о чем шел разговор, но заметил, что диктатор время от времени берет Цицерона за руку, жестикулируя другой рукой.

Позже Марк Туллий сказал, что их беседа была довольно дружелюбной, и в общих чертах набросал для меня ее ход.

Цезарь:

– Итак, чем бы ты хотел заняться?

Цицерон:

– Вернуться в Рим, если позволишь.

Цезарь:

– А ты можешь пообещать, что не будешь доставлять мне проблем?

Цицерон:

– Клянусь.

Цезарь:

– Чем ты будешь там заниматься? Я не уверен, что хочу, чтобы ты произносил речи в Сенате, и все суды сейчас закрыты.

Цицерон:

– О, я покончил с политикой, я это знаю! Я уйду из общественной жизни.

Цезарь:

– И что будешь делать?

Цицерон:

– Возможно, напишу философский труд.

Цезарь:

– Превосходно. Я симпатизирую государственным деятелям, которые пишут философские труды. Это означает, что они оставили все надежды на власть. Ты можешь ехать в Рим. Будешь ли ты преподавать философию, а не только писать о ней? Если так, могу послать тебе пару самых многообещающих моих людей, чтобы ты их наставлял.