Роберт Харрис - Диктатор

– Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не сказал их несколько лет назад. Поэтому позволь сказать их теперь. А ты окажешь мне любезность и будешь сидеть и в кои-то веки меня слушать! Всю жизнь я провел, будучи лишь твоим приложением – я для тебя не важнее этого бедняги Тирона, который подорвал здоровье, служа тебе… Вообще-то, я даже менее важен, потому что, в отличие от него, не умею записывать твои речи. Когда я отправился в Азию в качестве губернатора, ты хитростью заставил меня оставаться там два года вместо одного, чтобы получить доступ к моим деньгам и оплатить свои долги. Во время твоего изгнания я чуть не погиб, сражаясь с Клодием на улицах Рима, а когда ты вернулся домой, меня вознаградили тем, что снова выпроводили – в Сардинию, чтобы умаслить Помпея. И вот теперь, в основном благодаря тебе, я здесь – на стороне проигравших в гражданской войне, тогда как для меня было бы большой честью стоять бок о бок с Цезарем, который отдал под мое командование легион в Галлии…

Квинт-старший наговорил и много другого в том же духе. Цицерон выдержал все это, не сказав ни слова и не шевельнувшись, если не считать того, что время от времени он сжимал и разжимал руки на подлокотниках кресла. Его сын Марк наблюдал за происходящим, белый от потрясения, а молодой Квинт ухмылялся и кивал. Что же касается меня, то мне очень хотелось уйти, но я не мог: некая сила как будто приковала меня к месту.

Брат Цицерона взвинтил себя, придя в такую ярость, что к концу речи задохнулся. Его грудь вздымалась, будто он поднимал тяжелый груз.

– То, что ты бросил дело Сената, не посоветовавшись со мной и не учитывая моих интересов, – последний эгоистичный удар, – закончил он. – Вспомни, моя позиция не была столь изысканно-неоднозначной, как твоя: я сражался при Фарсале – я отмеченный человек. Поэтому у меня нет выбора: мне придется попытаться найти Цезаря, где бы тот ни был, и молить его о прощении. И поверь, когда я его увижу, у меня найдется, что ему о тебе рассказать.

С этими словами старший Квинт вышел из комнаты, и его сын поспешил за ним. Потом, после недолгого колебания, ушел и юный Марк. Цицерон же продолжал сидеть неподвижно в последовавшей за этим ошеломленной тишине.

В конце концов, я спросил, не принести ли ему что-нибудь, а когда он не ответил, мне подумалось – уж не хватил ли его удар? Потом я услышал шаги – это возвращался Марк. Он опустился на колени рядом с креслом.

– Я попрощался с ними, отец. Я останусь с тобой.

В кои-то веки лишившись дара речи, Марк Туллий схватил его за руку, и я ретировался, чтобы дать им поговорить.

Позже Цицерон отправился в постель и следующие несколько дней оставался в своей комнате. Он отказывался повидаться с доктором:

– Мое сердце разбито, и ни один греческий знахарь не может это исцелить.

Свою дверь он теперь держал на запоре.

Я надеялся, что Квинт вернется и их отношения наладятся, но тот, как видно, говорил всерьез и покинул город.

Когда Курий вернулся из своей деловой поездки, я как можно сдержаннее объяснил, что случилось, и он согласился со мной и с Марком, что нам лучше всего будет нанять судно и отплыть обратно в Италию, пока стоит благоприятная погода. Таков был гротескный парадокс, к которому мы пришли: Цицерону будет безопаснее в стране, находящейся под контролем Цезаря, чем в Греции, где вооруженные банды сторонников дела Сената так и рвутся сразить людей, которых считают предателями.

Как только депрессия Марка Туллия прошла настолько, что он задумался над будущим, он одобрил этот план:

– Я предпочел бы умереть в Италии, а не здесь.

Итак, когда поднялся сносный юго-восточный ветер, мы сели на корабль.

Плавание протекало хорошо, и спустя четыре дня, проведенных в море, мы увидели на горизонте огромный маяк Брундизия. Это было благословенное зрелище. Цицерон провел вдали от родины полтора года, я – больше трех лет.

Боясь ожидающего его приема, мой друг остался в своей каюте под палубой, а мы с Марком-младшим сошли на берег, чтобы найти жилье. Лучшим, что мы смогли отыскать для той первой ночи, была шумная гостиница рядом с портом.

Мы решили, что для Цицерона безопаснее всего будет сойти на берег в сумерках в обычной тоге, принадлежавшей Марку, а не в собственной, с пурпурной каймой сенатора. Дело осложнялось и присутствием шести его ликторов, напоминавших хор в трагедии: как ни абсурдно, несмотря на полное отсутствие у него власти, теоретически Марк Туллий все еще обладал империем как губернатор Киликии. Даже сейчас он противился тому, чтобы нарушить закон и отослать охранников прочь, да они и не оставили бы его, не получив оплаты. Поэтому и ликторам пришлось замаскироваться, спрятав лица в складках холста. Для них тоже были сняты комнаты.

Цицерон счел эту процедуру настолько унизительной, что после бессонной ночи решил на следующий день объявить о своем присутствии самому главному представителю Цезаря в городе и принять любую судьбу, какая будет ему, Цицерону, назначена. Он послал меня поискать среди его корреспонденции письмо Долабеллы, гарантирующее ему безопасность («Любые уступки, какие тебе понадобятся от главнокомандующего, чтобы сохранить свое достоинство, ты с превеликой легкостью получишь от такого доброжелательного человека, как Цезарь»), и, отправившись в военную штаб-квартиру, я позаботился о том, чтобы письмо было при мне.

Новым начальником этих мест оказался Публий Ватиний, широко известный, как самый уродливый человек в Риме и старый противник Цицерона… Вообще-то, именно Ватиний, будучи трибуном, первым предложил закон, вознаграждающий Юлия Цезаря и обоими провинциями Галлии, и армией на пять лет. Он сражался вместе со своим старым военачальником в битве при Диррахии и вернулся, чтобы принять под начало всю Южную Италию. Но большой удачей для Цицерона было то, что он помирился с Ватинием несколько лет назад, по просьбе Цезаря защищая его от обвинения во взяточничестве.

Как только местный правитель услышал о моем появлении, меня сразу же провели к нему, и он приветствовал меня самым дружеским образом.

Всеблагие боги, он и вправду был уродлив! Косоглазый, с лицом и шеей, покрытыми золотушными наростами цвета родимых пятен… Но какая разница, как он выглядел? Едва взглянув на письмо Долабеллы, он уверил меня, что для него будет честью приветствовать вернувшегося в Италию Цицерона и что он будет защищать его достоинство, как, без сомнения, того пожелал бы Цезарь, и позаботится, чтобы Цицерону предоставили подходящее помещение, пока будут ожидаться распоряжения из Рима.

Последняя фраза звучала зловеще.

– Могу я спросить, кто даст эти распоряжения? – осторожно поинтересовался я.