Роберт Харрис - Диктатор

– К несчастью, меня это заставляет лишь предположить, что наши родосские союзники нас бросят.

Первые намеки на то, что случилось некое ужасное бедствие, начали поступать из доков. Несколько рыбаков с острова Керкира [58] Керкира, или Коркира, – теперь остров Корфу. , находившегося примерно в двух днях пути морем на юг, заявили, что прошли мимо группы людей, стоящих лагерем на берегу материка. Те прокричали, что они – выжившие из армии Помпея. А потом, в тот же день, еще одно торговое судно принесло похожую историю – об отчаявшихся, умирающих с голоду людях, толпящихся в маленьких рыбачьих деревушках и пытающихся найти возможность спастись от солдат, которые, как они кричали, гонятся за ними.

Цицерон попытался утешить себя и остальных, говоря, что все войны состоят из слухов, которые часто оказываются ложными, и что, может быть, эти призраки – всего лишь дезертиры или уцелевшие, скорее, в какой-нибудь мелкой стычке, чем в полномасштабной битве. Но, я думаю, в глубине души мой друг знал, что боги войны оказались на стороне Цезаря. Я полагаю, он с самого начала предвидел это и именно поэтому не пошел с Помпеем.

Подтверждение пришло на следующее утро, когда Цицерон получил срочный вызов в штаб-квартиру Катона. Я пошел с ним. Там царила ужасная атмосфера паники и отчаяния. Секретари уже жгли в саду переписку и счетные книги, чтобы не дать им попасть в руки врага, а в доме Катон, Варрон, Копоний и некоторые другие ведущие сенаторы сидели в мрачном кругу вокруг бородатого, грязного человека с сильными порезами на лице. То был некогда гордый Тит Лабиний, командир кавалерии Помпея, человек, перебивший пленных. Он был еле жив после безостановочной десятидневной скачки через горы вместе с несколькими своими людьми. Иногда он терял нить повествования и впадал в забытье, или задремывал, или повторял одно и то же, а временами полностью терял самообладание, поэтому мои записки о нем бессвязны, так что лучше будет, если я просто напишу о том, что мы в конце концов выяснили о случившемся.

Битва, которая в ту пору не имела названия, а впоследствии стала называться битвой при Фарсале, ни за что не должна была быть проиграна, если верить Лабинию. Он с горечью говорил о полководческом искусстве Помпея Великого, куда более слабом, нежели искусство Цезаря (впрочем, остальные участники сражения, чьи рассказы мы услышали позднее, возлагали вину за поражение отчасти на самого Лабиния). Помпей занимал лучшую позицию, у него было больше войск – его кавалерия превосходила кавалерию Цезаря в численности семь к одному, – и он мог выбирать время для сражения. И все равно колебался, не решаясь вступить в бой с врагом. Только после того, как некоторые из командиров, особенно Агенобарб, открыто обвинили его в трусости, он выстроил свое войско для битвы.

– И тогда я увидел, что он делает это нехотя, – сказал Тит Лабиний. – Несмотря на все, что он нам говорил, Помпей никогда не чувствовал уверенности, что сможет победить Цезаря.

И вот две армии оказались одна напротив другой на разных концах широкой равнины, и враг, которому наконец-то представился шанс, атаковал.

Юлий Цезарь, очевидно, с самого начала знал, что кавалерия – это самое слабое его место, поэтому хитроумно разместил около двух тысяч своих лучших пехотинцев позади конницы, там, где пехоты не было видно. И вот, когда конники Лабиния прорвали строй противника и погнались за ним в попытке опрокинуть фланг Цезаря, они внезапно очутились лицом к лицу со строем наступающих легионеров. Кавалерийская атака разбилась о щиты и метательные копья этих свирепых несгибаемых ветеранов, и конники галопом покинули поле, несмотря на попытки Лабиния собрать их. Все время, пока он рассказывал, я думал о Марке: я был уверен, что этот безрассудный юноша не был среди тех, кто бежал.

Теперь, когда кавалерии противника не стало, люди Цезаря атаковали оставшихся без защиты лучников и уничтожили их. После началась резня: паникующие пехотинцы Помпея оказались не ровней дисциплинированным, закаленным войскам Цезаря.

– Сколько человек мы потеряли? – спросил Катон.

– Не могу сказать… Тысячи, – развел руками рассказчик.

– И где во время всех этих событий был Помпей?

– Когда он увидел, что происходит, его как будто парализовало. Он едва мог говорить, не то что отдавать приказы. Он покинул поле боя вместе со своей личной охраной и вернулся в лагерь. После этого я его не видел.

Лабиний закрыл лицо руками, и нам пришлось подождать, пока он успокоится. Наконец, оправившись, он продолжал:

– Мне сказали, что он лежал в палатке до тех пор, пока люди Цезаря не прорвали оборону, а потом ускакал с пригоршней своих людей. В последний раз его видели, когда он ехал на север, к Лариссе.

– А Цезарь? – спросил Варрон.

– Никто не знает. Некоторые говорят, что он отбыл с небольшим отрядом в погоню за Помпеем, другие – что он во главе своей армии идет сюда.

– Идет сюда?

Зная, какова репутация Юлия Цезаря в том, что касается форсированных маршей и скорости, с которой могут двигаться его войска, Порций Катон предложил немедленно эвакуировать Диррахий. Он был очень спокоен и, к удивлению Цицерона, поведал, что они с Помпеем обсуждали именно такой поворот событий и решили, что в случае поражения все выжившие руководители дела Сената должны попытаться добраться до Керкиры – поскольку это остров, его можно окружить флотом и защищать с моря.

К тому времени слухи о поражении Помпея уже разнеслись в гарнизоне, и совещание было прервано докладами о том, что солдаты отказываются подчиняться приказам и уже начинаются грабежи. Было решено, что на следующий день мы должны погрузиться на корабли.

Прежде чем мы отправились к себе, Цицерон положил руку Титу Лабинию на плечо и спросил, знает ли тот, что сталось с Марком и Квинтом. Лабиний поднял голову и посмотрел него с таким видом, будто тот спятил, раз вообще задает подобный вопрос. Истребление тысяч людей словно крутилось, как дым, в его широко раскрытых, налитых кровью глазах. Он пробормотал:

– Откуда мне знать? Могу сказать одно – мертвыми я их не видел.

А потом, когда Марк Туллий повернулся, чтобы уйти, Лабиний добавил:

– Ты был прав – нам следовало вернуться в Рим.

Итак, пророчество родосского гребца сбылось, и на следующий день мы бежали из Диррахия.

Зернохранилища были разграблены, и я помню, как драгоценное зерно, разбросанное по улицам, похрустывало под нашими подошвами. Ликторам пришлось расчищать проход для Цицерона, нанося удары своими прутьями, чтобы тот прошел через паникующую толпу. Но когда мы добрались до причала, обнаружилось, что по нему пройти еще труднее, чем по улицам.