Иосаф Любич-Кошуров - Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

А запорожцы — он хорошо это знал — добывали товар саблею, частью от турецких купцов, частью от литовских и польских, когда они пробирались к Киеву из воеводства Брацлавского, из Волыни и Подолии.

На другой день, в ожидании далекого путешествия, шестеро запорожцев расположились у Шлёмки в двух комнатах, рядом с комнатой, занятой Фриде и Красновым.

Краснов намеревался покинуть Варшаву на другой, на третий день. Обстоятельства, между тем, сложились так, что ему пришлось задержаться надолго у Шлемки. В тот вечер, когда Шлемка встретил его и Фриде у городских ворот, судьба всех их троих, несомненно, находилась в руках у пана хорунжего.

Теперь этот пан хорунжий, который, к слову сказать, был большой бражник и кутила, снова заявил о себе.

Бедный Шлёмка!

Он и вообще не мог ни вспоминать, ни говорить о пане хорунжем, не волнуясь. Никогда, однако, не волновался он и не нервничал так, как в день, назначенный, и определенный им же самим для отъезда Краснова. В этот именно день пан хорунжий показал себя с самой скверной стороны.

Шлёмка прибежал от него к Краснову весь в поту, будто пан хорунжий несколько часов под ряд заставлял его скакать под собою как коня, с взъерошенными волосами, с глазами, блестевшими искорками гнева и злобы.

Когда Шлемка заговорил, по лицу его, по лбу и щеках проступили сквозь желтую кожу красные пятна, словно огонь вспыхнул в нем, разлился по жилам и ударил в лицо.

— Ой, — говорил он, — разве я для того дал этому лайдаку деньги, чтобы он закутил! Вы знаете, я сам приходил к нему. Я говорил ему: „Ясновельможный пане, (хотя какой он ясновельможный! тфу!) пожалейте себя, а если не хотите пожалеть себя, то пожалейте всю Варшаву, потому что пока вы сидели в караулке у ворот, все шло хорошо. А теперь солдаты спят весь день, и в Варшаве оттого может случиться Бог знает, что. Идите-ка на службу, дайте нам свободно дышать, а если не хотите вспомнить про нас, то вспомните его величество короля… И еще я ему говорил много. Разве я не умею говорить? А он снял с ноги сапог, отстегнул шпору и говорить: „Шлёмка, если ты не дашь мне еще денег, то я воткну тебе в рот эту распорку, и тогда я посмотрю, как ты будешь болтать твоим поганым языком!“ Ой, пане! И он хотел это сделать… Вы его не знаете: это не человек, это— дикий кабан. Приклейте кабану рыжие усы, и будет пане Бружац.

Шлёмка долго не мог успокоиться.

“Без помощи Бружаца трудно было проскользнуть из города, не оставив за собой следа…

Бружац, как это хорошо было известно Шлемке, кажется, совершенно искренно принимал Фриде и Краснова за поляков, загородных помещиков, и пропустил бы их в ворота без всякого опроса.

Ворот в городе было, правда, несколько, но всюду сидели незнакомые Шлемке „паны хорунжие“.

Приходилось, стало быть, дожидаться, пока Бружац протрезвится и займет опять свое место в карауле если только его самого не посадят под караул за пьянство.

Прошло еще несколько дней.

Все это время Шлемка пропадал из дому с утра до вечера. Запорожцы говорили про него, что „он пошел нюхать по городу, чем теперь пахнет“. А их атаман, тот самый высокий черноморец, что поклялся Краснову в верности на сабле, как только заходил разговор про скитания Шлёмки по городу, садился в угол комнаты прямо на полу на корточки и, отдувая круглые щеки, начинал не петь, а гудеть, как шмель, так что трудно было разобрать слова, боевую запорожскую песню.

И опять казалось, будто он не на полу сидит тут в комнате, а ушел в подвал и оттуда гудит свою песню.

Должно быть, он чуял чем теперь пахнет для всех них: для Фриде, Краснова, для него и его запорожцев…

Раз, вернувшись домой позже обыкновенного, Шлемка порывисто отворил дверь в комнату Краснова и, подойдя к нему неслышными, широкими шагами, озираясь по сторонам, зашептал, схватив его за плечо крепко и больно тонкими длинными пальцами.

— Пане, они все узнали. Т.-е. не все… Но уж в городе говорят, что из Саксонии убежал один учёный и скрывается сейчас в Варшаве… А потом уйдет в Москву, чтобы выучить москалей, что сам знает.

Крупные капли пота выступили у него на лбу. Глаза мигнули раз и остановились неподвижно. Он побледнел еще больше.

— Надо втикать, пане!

Потом он заговорил беспорядочно, быстро схватив руки Краснова в свои руки и заглядывая ему в лицо:

— Я забегал к Бружацу… Я ему сказал… я тогда ему дам денег, когда он уйдет к воротам… И он ушел. Я сам видел, что он ушел. Втикайте, пане!

— Хорошо, — сказал Краснов и заговорил с Фриде.

Шлёмка подумал, что они прощаются… Он видел, как Краснов обнял Фриде и поцеловал.

У него мелькнула мысль:

„Неужели этот саксонец останется у меня?"

В эту минуту Краснов к нему повернулся… Шлёмке показалось, будто Краснов стал выше, будто вырос на целую голову… Стоял он прямо, вытянувшись во весь рост.

Никогда раньше Шлемка не видал у него такого лица.

Будто заря взошла в нем, в его душе, широкая и светлая, и загорелась в лице… И тот же огонь сиял в его глазах, глядевших прямо в глаза Шлёмке.

— Шлёмка, — сказал Краснов и взял Фриде за руку, — он мог бежать в Саксонию. Туда легче пробраться, туда погони не будет. Но он сейчас говорит…

Грудь его высоко поднялась.

— Он говорит, что пойдет со мною, что бы ни было. У нас он нужнее. Слышишь, Шлемка? И теперь он мой брат…

Но Шлемка плохо соображал, что говорил ему Краснов. Одна мысль засела у него гвоздём в голове и не давала сосредоточиться на какой-нибудь другой мысли. У него на мгновение пронеслось только соображение, не выпил ли Краснов в его отсутствие лишнее, — и оттого такой странный.

— Втикайте, втикайте, панове! — сказал он.

Полчаса спустя, Краснов, Фриде и запорожцы благополучно миновали ворота.

Хорунжий, пан Бружац, оказавшийся действительно у ворот, только крикнул им вслед осипшим голосом:

— В другой раз не доверяйтесь, панове, этому жиду, потому что он, помяните мое слово, оберет вас, как девка ореховый куст. Счастливый путь!

И, повернувшись, вдруг схватил Шлёмку за бороду.

Вытаращив глаза, он крикнул прямо в лицо Шлёмке:

— Деньги!

Шлёмка дернул головой и вскрикнул, кривя рот от боли.

Солдаты, сидевшие около караулки, захохотали.

Краснову не удалось, однако, добраться до границы. На следующий же день, как он уехал, к коменданту города явился седенький старичок в подряснике, подпоясанном веревкой, босой, сгорбленный, с длинным костылем в руке.

Он поставил свой костыль в угол и сказал, потирая руки и устремив серые глазки в лицо комендантскому канцеляристу:

— Ясновельможный пан Бродович.

И прищурился, будто расшитый серебром контуш пана Бродовича слепил ему глаза.