Иосаф Любич-Кошуров - Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Пан Бродович сурово поглядел на него. Но босой старичок только улыбался приятно и ласково, продолжая потирать ладонь о ладонь.

— Я знаю, куда он делся, — проговорил старичок, — я знаю, куда делся саксонец Фриде.

Он все продолжал улыбаться.

Старичка допросили. Он оказался звонарем при одной из околостенных церквей. В тот самый вечер, когда Фриде въезжал в Варшаву, старичок зажигал фонарь над воротами. Саксонца он не знал, но помнит хорошо Краснова. Краснов часто раньше бывал в Варшаве и часто проходил этими же воротами со Шлёмкой…

А теперь Шлёмка называл его местным помещиком. Старичку это показалось подозрительным. Для чего москалю называться поляком? Он стал следить за москалем. О, он тонко повел игру. Никто не заметил. Он пробрался во двор к Шлемке и подслушал… Пусть он сед, как лунь (и при этом старичок коснулся своих седин), но у него тонкий слух.

Глядя прищуренными глазами на свою белую без мозолей ладонь с плотно сомкнутыми пальцами, так закончил старичок свою речь: „я знаю даже, какой дорогой они пойдут!.. Я их вижу вот тут, как на ладони, вижу, как они бегут“.

И, сжав медленно пальцы в кулак, он добавил с коротким смешком:

— Ой, как же я их провел!

За Красновым была послана погоня и настигла его.

Произошла схватка.

Запорожцы ударили в сабли; но поляки были сильней их численностью.

Трое запорожцев были сейчас же зарублены.

Через минуту для Краснова стало ясно, что им не устоять. Поляки рубились, как знатоки своего дела. Краснов едва успевал отражать их удары.

Наседая на него и на Фриде, поляки кричали:

— Га, москаль пшклентый! Вот как вас, лайдаков!

Фриде, однако, у одного вышиб саблю, другого заколол. Краснов пробовал подражать ему, но у него самого едва не вылетела из рук сабля.

Заслонив собой Фриде, он крикнул громко по-немецки:

— Стойте! Кого вам надо?

Потом, словно спохватившись, то же самое крикнул по-польски.

Мгновенно у него созрел план спасения Фриде.

Зловещим, горящим взглядом смотрел он в лицо теснившему его поляку. Сердце его усиленно билось, и, казалось, в такт сердцу билась в голове горячая мысль:

„Так нет же, так нет же, не будет по-вашему"!

Снова он крикнул по-польски, загораживаясь саблей от сабли врага:

— Стойте! Кого вам надо?

И вдруг он увидел, как поляк, не перестававший кричать: „гай, лайдаки!“, вздрогнул и задержал саблю в воздухе. Спокойно, как свеча, она загорелась на солнце.

Краснов тоже опустил саблю и сказал по-немецки:

— Я сдаюсь! Довольно крови!

Он успел, однако, шепнуть запорожцам перед тем, как решиться на этот отчаянный шаг, чтобы они спасали саксонца.

— Сдаюсь! Ну, что вам еще? Я — Фриде!

Этим воспользовались запорожцы. Двум из них удалось умчать с собой и Фриде, оставив полякам вместо него Краснова.

В варшавской тюрьме в подвальном этаже, за толстой железной решеткой, долго после того можно было видеть иногда худое, бледное лицо, заросшее густой, свалявшейся, как войлок, бородой.

И старый тюремщик говорил любопытным:

— Вы знаете, кто это? Это — знаменитый саксонский ученый, который хотел, было, уйти к москалям, чтобы выучить их воевать с нами, но, благодарение Богу, мы его поймали.

Старый тюремщик не мог понять только, почему при этих словах в глазах узника загорались вдруг искры веселого смеха. Он не мог слышать, как узник шептал, слабо шевеля бескровными губами, на чистом русском языке:

— Как же, поймали, — ищи ветра в поле!

Это было давно, — когда еще Киев был польским городом, и вся Украйна тоже принадлежала Польше.

Верстах в шестидесяти от Киева тогда жил польский пан, Ромуальд Свентицкий.

О нем и до сих пор еще вспоминают в той местности.

Его считали колдуном, он не ходил в церковь, не соблюдал постов, водил дружбу с татарами и казаками, и старые люди рассказывали про него, будто он продал свою душу дьяволу, отрекся от Церкви и поклялся, что на мече его никогда не высохнет христианская кровь.

И когда ворота старого замка, где он жил, отворялись, и из них выезжал страшный всадник на черном коне, в черных латах, какие тогда уже редко кто носил, и в шлеме с опущенным забралом, — жители окрестных деревень трепетали и ждали грозы.

Казалось, это встал из могилы воин далекого старого времени…

С ужасом смотрели на него и хлопы, и гордые паны, потому что появление его всегда знаменовало какое-нибудь злодейство, которое совершалось потом и заставляло трепетать самое мужественное сердце.

Вся жизнь его прошла в грабежах и разбоях.

Он не щадил ни богатых, ни бедных. Часто он становился во главе ста пятидесяти казаков и жег, и грабил по окрестностям все, что ни попадалось на пути.

Впрочем, он всегда действовал под чужим именем и так ловко, что явных улик в совершенных им преступлениях не мог представить никто.

Жена его умерла еще в молодых летах, оставив ему сына, маленького Влодека. Но на сына он почти не обращал внимания…

Мальчик рос хилый болезненный… Суровому солдату нужен был не такой преемник бранной славы его воинственных предков.

Однажды, в припадке ярости за то, что Влодек разбил какую-то дорогую вазу, он так неосторожно толкнул его, что ребенок упал замертво.

Свентицкий даже не захотел взглянуть на него и уехал на охоту. А на другой день ему принесли грустную весть… Влодек лишился рассудка.

Пан Ромуальд не выказал ни жалости, ни участия.

— Знайте вы, сказал он слугам, в то время как они, окончив доклад, стояли перед ним в почтительной позе, —знайте вы и скажите всем, чтобы он не попадался мне больше на глаза.

С этого момента Влодек всецело перешел на попечение дворни.

Между челядью Свентицкого был один иностранец по имени Георг. Как-то давно, лет десять тому назад, он постучался у ворот замка и просил ночлега. Он назвал себя врачом и путешественником. Свентицкий впустил его, но объявил пленником и пригрозит смертью, если он попытается бежать.

Так он с тех пор и остался в замке.

Он много рассказывал о своей родине, — о теплой стране, где не бывает зимы, о горах и море, о горячих скалах и зеленых виноградниках.

Но он говорил, что был во многих землях и везде находил себе дело, и значит, и тут в нем может оказаться нужда…

И он сказал Свентицкому, что рад служить ему и его слугам своим искусством и своим знанием…

Он, действительно, умел лечить разные болезни и заживлять раны, составлял микстуры, и мази, и был сведущ в астрономии и других науках.

Он, может быть, правда, был великий ученый, потому что в то время были такие ученые, которые всю жизнь проводили в странствованиях, собирая или сея семена своей науки; но, должно Быть, у него было великое сердце, если он сам пожелал остаться в стране, почти не тронутой цивилизацией, какими тогда были украинские степи, среди людей, видевших в нем, самое большее, хорошего аптекаря.