Иосаф Любич-Кошуров - Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

(Из украинских сказаний).

В кабинет к пану Висковичу вошел его эконом и сказал: —Милостивый пан, сейчас я проходил мимо той, знаете, башни, где у нас сидят казаки, чтоб им лихо было, схизматикам [2] Схизматики — этим именем католики называют православных. ), и в нынешний Велик-день, как и было лихо и в прошлом году…

При этом эконом шевельнул бровями и крякнул.

— Чтоб им лихо было, — повторил он. — Да.

И опять крякнул.

Голос у эконома был глухой, невнятный. Когда он говорил, его круглые, пухлые щеки отдувались, словно, кроме слов, срывавшихся беспорядочно с языка, у него было за щеками еще что-то, что путалось между словами, перекатываясь от щеки к щеке.

— Вы знаете, милостивый пан, Апанаса-сторожа?

На минуту он умолк, бросив на пана короткий взгляд исподлобья, потом поднёс руку к губам, кашлянул в ладонь и опять так же исподлобья поглядел на пана.

— Конечно, знаете. Он уж сторожит этих схизматов скоро будет год. Так он говорит:,посадите меня, пан эконом, лучше на цепи, как пса, только не оставляйте на нынешнюю ночь около башни “.

Пан поднял голову и остановил на нем глаза.

Он ничего не сказал эконому, потому что эконом должен был в некоторых случаях понимать пана без слов — по одному его взгляду.

И, расставив длинные руки с широкими длинными ладонями, эконом вздернул потом плечи и ответил на этот безмолвный вопрос, выгибая брови почти дугой над округлившимися, выпятившимися немного из орбит, недоумевающими глазами:

Говорит: „боюсь“, говорит, папоротник, который растет около стены по рву, стонал в прошлом году в ночь на Великую пятницу так громко и так страшно, что он, будто бы, чуть не умер со страха.

— Очевидно, он дурак, — сказал пан.

— Я сам так думал, ваша милость, но, однако, осмелюсь доложить…

И тут эконом занес одну руку за спину, приложив ее к спине тыльною частью, и, растопырив пальцы, согнул немного спину, а другую руку поднял в уровень со лбом и приставил ко лбу указательный палец.

— О, это тоже, как понять… Я также слышал, будто именно папоротник стонет в ночь на Великую пятницу… Мне говорил об этом один монах, когда я был в городе на базаре…

Он выпрямил спину и значительно мигнул глазами. Руку он продолжал держать за спиною, нервно шевеля пальцами.

— Тогда, значит, и ты дурак — проговорил пан и нахмурился. — Ты даже глупей Апанаса, потому что Апанас — сторож, а ты — эконом, и ты думаешь так же, как сторож.

И вдруг его лицо побагровело. Что-то зажглось в глубине его глаз, точно огненные точки. Прямо в глаза эконому он вперил свой взгляд… И эконому казалось, будто в глазах у пана темная ночь, и из глубины этой ночи блестят ему в лицо два волчьих глаза…

Он задрожал.

Пан задышал часто, с хриплым сопеньем, кусая кончиком зуба с левой стороны рта нижнюю губу.

Эконом чувствовал, как ноги у него подкашиваются сами собой. Одну минуту он был близок к тому, чтобы упасть на колени перед паном, и уже согнул колени…

Но в голове у него все словно вдруг спуталось, смешалось. На мгновение он перестал сознавать, где он, что с ним, кто сидит перед ним.

Дикий ужас охватил его. Он закрыл лицо руками и зашептал:

— О, Матерь Божия!

Он никогда не видал пана таким гневным.

И ему сейчас, правда, показалось, будто это пан и будто не пан. Будто кто-то другой глянул на него изнутри пана…

— Пошел вон! — крикнул пан, — и приготовься сегодняшнею ночью идти со мной слушать, как стонет этот ваш папоротник! Я тебе покажу, как потакать трусости и глупости!

Эконом шел за паном вдоль замкового рва, приложив свою шапку к груди и украдкой крестясь под шапкой.

Изредка он взглядывал на пана, и тогда по его телу пробегали холод и дрожь.

И он опять начинал креститься.

В руке у пана была сабля. Она тускло блестела в темноте.

„Господи, — думал эконом, — зачем он вытащил ее из ножен?..“ Ножны были у него в руках: пан передал их ему, отстегнув от пояса, чтобы они не путались между ногами.

„Зачем, зачем он ее вынул? “

Пан остановился.

— Где папоротник?

Он глядел на эконома через плечо. Эконом видел только угол его глаза, но ему опять почудилось, что глубоко в глазах у пана в ту минуту, когда он обратился к нему с этим вопросом, словно блеснули чьи-то другие глаза…

Блеснули и потухли.

„Ой, Матерь Божия, это его душа смотрит! “

Эконом даже пошатнулся при этой мысли, будто его кто ударил в темноте в грудь.

— Тут недалеко теперь, — ответил он и подумал опять:

„Ой, волчья у него душа… “

Ему хорошо было известно, что многие люди за грехи своих родителей являются в мир с волчьей душой.

Он вспомнил, как пан мучил своих хлопов [3] Хлоп — крестьянин. ), кто бы они ни были — католики или православные, как он за более крупные проступки вколачивал им гвозди в темя…

В башне у пана томились уже несколько лет пятнадцать казаков. Конечно, они были враги и схизматики, но видно, что у пана волчья душа, если он в Светлый праздник приказывал для разговенья бросать им в окно дохлую кошку…

„Ой, грешник, великий пан грешник!..“

Пан сделал еще насколько шагов и остановился.

— Где?

И вдруг он повернулся к эконому: он увидел папоротник…

— Этот?

— Этот, ваша милость.

— Ну, будем ждать…

Взгляд эконома опять упал на саблю. Пан держал ее насколько наклонно, острием к нему. Спинка сабли слабо переливалась вдоль синеватого отблеска…

— Если ничего не будет, — сказал он, — я пропорю твое брюхо…

И он повел саблей так, как будто сверлил ею воздух между собой и экономом… Синеватый отблеск теперь пропрянул по сабле от конца к рукояти широкой полосой.

Эконом невольно закрыл глаза.

— Если ничего не будет! — воскликнул он. — О, почему я знаю! Может быть, ничего и не будет.

Он все стоял с закрытыми глазами. Он хотел открыть их, но еще больше смежил веки.

Он прошептал только:

— Не гневайтесь, пане!.. Ведь это мне говорил монах, а я почему знаю, какой он монах. Может быть, он даже и не монах, а только говорит, что монах. Разве я знаю?..

Вдруг он вздрогнул, широко открыл глаза и схватился обеими руками за грудь.

— Что это? — произнес он. — Слышите?..

Пан быстро повернулся и подошел к самому краю рва… Он тоже услышал тихий, сдавленный стон, раздавшийся, как казалось, со дна рва…

Стон повторился.