Мария Семёнова - Лебединая Дорога

Он так и не мог потом ответить, день или десять дней длился этот путь.

Однако в конце концов Сигурду развязали ноги, сняли мешок и даже облили водой. Настоящей, прохладной, свежей водой.

Сознание понемногу прояснилось…

Он лежал на берегу реки, под склонившимся деревом, и утреннее солнце светило сквозь ветви. А вокруг стояло десятка два воинов конунга хазар. Смуглые, темноволосые, одетые кто в яркий халат, кто в засаленную овчинную безрукавку на голое тело. Все они глядели на Сигурда и от души хохотали. Чуть поодаль охлябь сидел на мокром коне бронзовокожий юноша, гибкий, как кошка. Капли воды искрились на его теле. И он тоже смеялся.

Когда Сигурда толкнули носком сапога, он поднялся и сам удивился тому, что не упал. Его легонько кольнули в спину копьём: шагай… Сигурд повернулся и что было силы ударил хазарина головой в живот.

Он был уверен, что с ним расправятся тут же, на берегу. Но не угадал. Избитого, его поволокли дальше. Мохо-шад желал поговорить с языком без промедления.

Царевич сидел на пятнистой шкуре барса, поджав под себя ноги. В руке он держал чашу с каким-то напитком. Сигурд едва заставил себя оторвать от неё глаза. Он лишь тут понял, какая жажда сжигала его нутро.

Алп-Тархан сидел тут же, откинувшись на подушки.

– Пусть моего гостя развяжут, – сказал Мохо. Пушистые белые перья колыхались на его шапке. – И пусть ему нальют вина из моих бурдюков…

Толмач перевел.

– Благодарю, – ответил Сигурд тоже по-словенски. И собственный рот показался ему шершавым и жёстким, как еловая кора. Он провёл языком по разбитым губам и усмехнулся: – Если я надумаю звать тебя в гости, конунгов родич, я приглашу тебя так же…

Мохо задумчиво отхлебнул из чаши. Голубоглазый парень навряд ли был из тех, с кем можно договориться добром. Мохо сказал:

– Я вижу, Чориль-хан и впрямь не побоялся лечь под колёса моих колесниц! Один ли он явился на помощь булгарской собаке, которую я отстегаю ремнём? Или привел с собой кого-то ещё?

Толмач перевёл, и Сигурд усмехнулся снова:

– Наши копья ты станешь считать перед боем. А мы твои – после боя, в траве…

Мохо откинул голову и прищурился. Словенский воин наверняка представлял свою участь. Но не боялся её… Царевич не глядя тряхнул в воздухе опорожнённой чашей. Слуга поспешно наполнил её и вновь вложил в хозяйскую руку. И с испугом в глазах застыл в ожидании дальнейших приказов. Если бы Сигурд удосужился хоть раз взглянуть на этого слугу, возможно, он признал бы в нём Любима.

Сигурд сказал что-то, и Мохо нетерпеливо повернулся к толмачу.

– Он говорит, – перевел тот с низким поклоном, – что сколько-то дней назад к ним в руки попал воин моего повелителя… Этот воин умер, назвав им лишь своё имя, чтобы они знали, чью храбрость вспоминать. Его звали Барджиль. Пленник говорит, что будет несправедливо, если он откроет моему повелителю больше, чем открыл им Барджиль…

Шад, уже раздумывавший, какие приказания отдавать, при этих словах вскочил подобно пружине. Чаша покатилась под ноги страже.

Он сказал Сигурду, обойдясь на сей раз без толмача:

– Ты не менее мужествен, чем Барджиль, пирующий ныне в юрте храбрецов! Но твой хан меньше ценит отвагу воина, чем я, и ты в этом убедишься. Отныне ты ездишь с моими лучшими всадниками. Я сказал!

Сигурд стоял перед ним ободранный и мокрый… Вот теперь земля под ним покачивалась вполне ощутимо. И жестокая боль разгоралась в кистях рук, освобождённых от слишком тесных пут. Он наконец заметил Любима: тот показался ему медузой, выброшенной на скалы…

– У меня есть вождь, – сказал он царевичу. – И не на тебя я его променяю.

Он шагнул вперёд и рухнул, зарывшись лицом в жухлую траву. Копья аль-арсиев мгновенно взвились на защиту царевича, но замерли на полпути, потом медленно опустились обратно.

Алп-Тархан проговорил, посмеиваясь в усы:

– Теперь ты можешь бросить его шакалам. Или отпустить, это будет достойно. Поверь, толку с него не будет.

Но тут к ним подошёл ещё один человек, и стража почтительно перед ним расступилась. Он сел рядом с Алп-Тарханом на правах равного, и воины его свиты встали у него за спиной. Они возвышались над хазарами, точно сосны над ольховым подлеском.

– Не больно сговорчив, как я погляжу, – поглядев на Сигурда, проворчал вновь пришедший. Он говорил по-хазарски плохо, с сильным акцентом. А голос у него был надсаженный и скрипучий.

– Жаль, что тебя не было здесь раньше, – сказал полководец и дружески протянул ему подушку. – Ты послушал бы, как разговаривают в плену те самые воины, с которыми будут драться твои славные молодцы.

Пришелец внимательно разглядывал Сигурда. Когда его перевернули на спину, он прищурился и проговорил:

– Действительно жаль… Тор свидетель, вы ничего от него не добьётесь. Было бы неплохо, если бы его отдали мне…

Несколькими днями позже, тёмным вечером, младший сын Можжевельника подъехал к лагерю халейгов на хазарском коне. Сторожевые признали его и окликнули:

– Будь здоров, Олавссон! – сказал один. – Похоже на то, что ты и в седле так же проворен, как у руля. Какая красавица тебя принимала?

Другой предупредил:

– Халльгрим хёвдинг навряд ли тебя похвалит.

А третий попросту стащил его с лошади и так стиснул могучими руками, что хрустнули кости, потому что это был Бьёрн.

Сигурд высвободился и спросил без улыбки, устало:

– Хёвдинг где?.. У меня новости для него…

Он ушёл в сторону палатки Виглафссона, так и не рассказав им о своих приключениях. Сторожевые было обиделись, а Бьёрн собрался бежать обрадовать отца, когда со стороны лагеря показались пятеро всадников. Передним ехал Сигурд. За ним – сыновья Ворона, все трое. И последним – Торгейр.

Халльгрим сказал Бьёрну:

– Я скоро вернусь.

…Вот так они и встретились опять. Далеко, далеко от родного берега. В чужой стране. У степного костра…

Гудмунд херсир поднялся навстречу старшему Виглафссону:

– Здравствуй… Наша удача велика! Я рад, что у гарда-конунга служишь именно ты, а не кто-то другой!

Он смотрел на рослого Халльгрима снизу вверх. Он совсем не изменился за это время. Только в бороде прибавилось седины. Халльгрим сказал ему:

– Здесь у меня есть кое-кто, кого тебе, я думаю, захочется обнять больше, чем меня.

Он отодвинулся в сторону, и Торгейр молча шагнул вперёд. Даже в свете костра было видно, какая бледность покрыла его лицо.

Как ни хорошо умел Гудмунд херсир сдерживать свои чувства, это оказалось слишком даже для него. Он пошатнулся, как от удара. Потом бросился вперёд и схватил сына за локти:

– Торгейр! Мой Торгейр!

– Отец, – сказал Торгейр и положил голову на его плечо.

Восемь зим они не видели друг друга.