Алекс Брандт - Пламя Магдебурга

– Вот ведь невезенье какое, – пробормотал он себе под нос, для верности нащупывая пистолетную рукоять. – Что в Рамельгау, что здесь…

Помедлив, Эшер все же решил проехать вперед, осмотреться. Кто знает, вдруг удастся отыскать что-то полезное…

В просвете между домами мелькнул какой-то странный предмет. Солнечные лучи слепили Альфреду глаза, и поэтому ему пришлось приставить ко лбу ладонь, чтобы разглядеть его.

Это был человек. Он раскачивался в нескольких вершках от земли; веревка, стянувшая шею и другим концом перекинутая через ветку яблони, не давала ему упасть. Ветер слегка поворачивал человека то вправо, то влево, и во время одного из таких поворотов Альфред увидел, что у человека отрублены ступни.

Люди не покинули свои дома – они остались. Кто-то лежал ничком, кто-то сидел, прислонившись к стене и бессмысленно глядя прямо перед собой. Неподалеку от того места, где находился Альфред, на грядках с морковью лежала мертвая женщина. Ее перепачканное землей платье было задрано, бедра и колени покрыты бурыми потеками крови. По щеке медленно полз муравей.

Ветер, который прежде дул юноше в спину, вдруг изменил направление, и он почувствовал запах разлагающихся на жаре тел. Его словно хлестнули по лицу. Зажав ладонью рот, он пришпорил коня и понесся от мертвой деревни прочь, силясь не закричать от страха, еле сдерживая тошноту.

– Увы, я так и не узнал имен тех, кто затащил меня внутрь, – хрипло продолжал фон Майер, рукавом стирая со лба испарину. – Когда я пришел в себя, рядом со мной никого не было. Я лежал на тюфяке на полу, ноги мне прикрыли рваным куском одеяла. Весь собор был набит людьми – они лежали на церковных скамьях, сидели в проходах, ели хлеб, запихивая в рот крошки, читали молитвы, бранились и плакали, утирая лицо рукавом. Кто-то стоял на коленях перед алтарем, кто-то мочился в ведро. Было тесно, очень тесно. В глубине святилища стонали раненые. Пахло здесь хуже, чем в приюте для нищих: в ноздри бил запах дыма, мочи, грязной одежды и чеснока. Запах толпы, запах лошадиного стойла. Вот что сделалось с Божьим храмом, Карл… В боковых нефах стояли на страже вооруженные люди с мушкетами, священники ходили между скамей. Во многих окнах были разбиты стекла, куски витражей валялись на полу. Под нашими ногами крошились изображения Христа и Святого воинства…

Мне вдруг подумалось, Карл, что собор стал для всех нас чем-то вроде ковчега, последнего спасения от всеобщей гибели. Здесь были солдаты и цеховые мастера, торговцы и каменщики, нищие и прачки, люди всех ремесел и званий. Все нашли здесь приют, все, кто успел добежать… В толпе я наткнулся на старого Иоахима Брауэра – вы должны его помнить, Карл, он был городским архивариусом, я хлопотал о назначении ему пенсиона. Мы обнялись, он дал мне кусок хлеба. Лицо у него было серое, испуганное, одежда перепачкана. Я рассказал ему про Августину, сказал, что хочу выбраться из собора и найти свой дом. Брауэр испуганно замахал на меня руками, стал убеждать, что нужно ждать наступления темноты. К ночи имперцы устанут и перепьются, кто-то из них наверняка вернется в свой лагерь. Если же я покажусь на улице сейчас, то не успею пройти и нескольких шагов. Видя мои колебания, Брауэр рассказал, как на его глазах четверо или пятеро мушкетеров убивали юношу-подмастерья. Они повалили его на землю и били сапогами и прикладами, разбивали ему кости – и долго не могли остановиться, хотя юноша давно уже был мертв.

Что я мог сделать, Карл… Я остался с Брауэром. Мы вместе бродили по собору, поддерживая друг друга. Два грязных, трясущихся от страха старика. Кто-то узнавал нас и подходил, кто-то отворачивался. Я не хотел думать об Августине. Как только мои мысли возвращались к ней, я сразу понимал, что она мертва, что ей совсем негде укрыться, спрятаться от надвигающейся смерти. И я не хотел думать о ней. Я знал, что при первой возможности побегу к ней, чтобы еще раз увидеть – пусть мертвую, но увидеть! Каждый раз, поворачиваясь в сторону алтаря, я машинально крестился и повторял свои молитвы к Господу. Но вряд ли он слышал меня – ведь я говорил неискренне и сам не верил в то, о чем прошу. Я был слишком растерян, я не знал, как справиться с тем горем, которое ожидало меня впереди. Моим плечам было холодно, душе – пусто. Меня ждала распахнутая огненная яма, и я знал, что мне придется ступить в нее и остаться в ней навсегда.

Мы бродили по собору, проталкиваясь сквозь чужие спины и плечи, проплывая сквозь плотную толщу людского горя. Никто здесь не был рад своему спасению, у каждого что-то осталось там, снаружи, где бесновался огненно-черный, изголодавшийся зверь. Кто-то оставил там стариков родителей, кто-то – сестру, кто-то – потерявшегося в толпе ребенка. Черный, дымный водоворот отрывал друг от друга цепляющиеся руки, сыпал пылью в глаза, бил в спину, подхватывал людей, как ветер подхватывает опавшие листья. Тех, кому повезло, вихрь зашвырнул сюда, под высокие своды Святого Морица.

Перед алтарем стоял на коленях человек. По одежде он был похож на небогатого ремесленника – измазанная черным жилетка, рукава с заплатами на локтях, заросшее бородой лицо. Он стоял на коленях и медленно, размеренно крестился. Лицо его было залито слезами. Они капали с его бороды, но он не замечал их, продолжая осенять себя крестом – не торопясь, спокойно, будто руки его были лопастями водяной мельницы. Красное от слез, измученное, отталкивающее лицо. В нескольких шагах от него молодая женщина с распущенными по плечам волосами баюкала завернутого в одеяло младенца. Глаза ее были закрыты, губы шевелились, и она раскачивалась в такт своему тихому пению. Из разбитого окна над ее головой задувал пахнущий дымом ветер.

Я пытался узнать у Брауэра, что происходит в городе, есть ли надежда, что весь этот кошмар когда-нибудь прекратится. Но он почти ничего не знал. На все мои расспросы он лишь беспомощно разводил руками, смотрел на меня жалобно, как будто боялся, что я могу его ударить. От горя Брауэр, видно, совсем помешался… Он мог рассказать только об одном: как утром к нему ворвались солдаты. Все это случилось не сразу. Вначале были выстрелы, и цепи, натянутые поперек улицы, и угловой дом, откуда в католиков швыряли горшки с негашеной известью. Но вскоре сопротивление было сломлено, на улице зазвучали крики: «Империя! Смерть лютеранам!» Брауэр до смерти перепугался. Он велел жене и дочери спрятаться наверху, на чердаке, а сам закрыл ставни и стал подглядывать в щелку. Руки у него тряслись так, что он не мог застегнуть крючок на рубашке. В дверь забарабанили железные кулаки, послышалась громкая ругань. Солдаты. Они говорили по-немецки, но на каком-то южном наречии, которое Брауэр едва мог разобрать. Почему-то ему показалось, что они родом из Швабии или Вюртемберга. Впрочем, какая разница? Солдат было четверо. Они не были пьяны – видно, не успели еще напиться. Обвешанные железом, потные, лица блестят от копоти. На шее у одного из них был повязан яркий платок, на манер тех, что носят цыгане. Брауэр не успел произнести и двух слов, как его ударили в лицо – просто так, вместо приветствия. Брауэр сказал мне, что удар был не сильным, от него только пошла носом кровь. Тот, кто был с платком, рявкнул, чтобы хозяин немедленно выдал им все деньги и ценности, какие есть в доме, иначе ему несдобровать. Трясясь от страха, Брауэр принес шкатулку, в которой его жена и дочь хранили свои украшения. Он надеялся, что после этого солдаты уйдут, но тот, в платке, заорал, чтобы он не заставлял их ждать и тащил деньги. Выбора не было, Брауэр отдал им и деньги – семьдесят или восемьдесят золотых монет, те, что были завернуты в кожаном мешочке и спрятаны в спальне, за гравюрой. Солдаты тем временем потрошили сундуки и шкафы. Один даже заглянул в камин – как будто там могло быть что-то ценное.