Алекс Брандт - Пламя Магдебурга

На четвертый день после похорон Альфреда Эшера члены городского совета согласились принять его и выслушать. Он долго убеждал их – одновременно пытаясь убедить самого себя. Прочел им найденное у одного из мертвых рейтаров письмо, говорил о том, что впредь они не будут рисковать своими жизнями и не будут щадить солдат. Говорил о том, что обоз c продовольствием, о котором написал фон Бюрстнер, станет спасением для города. Если охрана будет не слишком велика и они сумеют захватить его, то кленхеймским семьям не придется голодать и у них будет достаточно пищи, чтобы пережить предстоящую зиму.

Он рассказал им о том, как умер Альфред, рассказал о подлой уловке рейтаров. Карл Траубе слушал его внимательно, сцепив перед собой длинные, подвижные пальцы. Эрнст Хагендорф озадаченно поглядывал на сгорбившегося в высоком кресле бургомистра. На щеках Стефана Хойзингера дергались раздраженные желваки. Фридрих Эшер – Маркус все время пытался встретиться с ним взглядом, но ему это не удавалось, – сидел в самом конце стола, подперев рукой щеку, время от времени потирая красные, слезящиеся глаза.

– Сколько людей тебе потребуется? – спросил Хагендорф, когда Маркус умолк.

– Если Совет даст согласие… Я бы просил пятнадцать человек.

Хагендорф вопросительно посмотрел на бургомистра, но тот даже не пошевелился в своем кресле. Вместо бургомистра в разговор вступил Хойзингер.

– Пятнадцать? – спросил он. – Значит, ты именно столько людей намереваешься уложить в могилу?

– Господин Хойзингер… – нахмурившись, начал Маркус.

– Я давно перестал понимать, что происходит с нашим городом, – не обращая на него внимания, сказал казначей; его голос дрожал от ярости. – Перед нами юнец, который никогда не принимал участия в делах Кленхейма, который ничего не умеет и ни в чем не разбирается. Община разрешила ему заниматься грабежом и убийствами, хотя я с самого начала предупреждал, что это злое и бесчестное дело, которое не принесет никому добра. И что теперь?! Сын Фридриха Эшера мертв, а мы, вместо того чтобы раз и навсегда покончить с этим безумием и предотвратить тем самым новые смерти, рассуждаем, сколько еще дать людей молодому Эрлиху под начало. Опомнитесь!! Наш город всегда жил собственными трудом, собственными стараниями. Что бы ни происходило вокруг, мы должны жить так и дальше: соблюдать законы, трудиться, кормить и защищать свои семьи. Кленхейм – честный город, и мы не должны допустить, чтобы он превратился в разбойничье логово!!

С шумом выдохнув, маленький казначей опустился на свое место.

Маркус стоял, чуть ссутулившись, сжав кулаки. Кровь прилила к его лицу, и он едва сдерживался, чтобы не бросить в лицо Хойзингеру оскорбление. Как он может?! Как смеет говорить такое?!! Разве он забыл, что произошло в Магдебурге? Забыл, что солдаты сделали с их собственным городом? Забыл, сколько людей погибло от их рук? Неужели Хойзингер не может понять, что он, Маркус, и все, кто пошел к дороге вместе с ним, готовы рисковать жизнью ради блага общины, ради того, чтобы кленхеймские семьи не остались без куска хлеба?

Он уже открыл было рот, чтобы ответить на несправедливые обвинения казначея, но бургомистр не дал ему говорить.

– На сегодня довольно, – вялым, бесцветным голосом произнес он. – Следует принять решение. Что скажешь ты, Карл?

Карл Траубе потер руки, поежился, словно ему было холодно.

– Кленхейм немало пострадал от солдат, и это, безусловно, дает нам право… – Тут он замялся на секунду, вздохнул. – Словом… Пусть все остается так, как решила община. И если нужно больше людей, пусть будет так. Полторы дюжины человек – этого, должно быть, достаточно?

С этими словами цеховой старшина повернулся к Хагендорфу. Тот крякнул, прочистил горло:

– В страже – сорок человек. Так что выделить Маркусу людей я смогу. А уж если удастся перехватить этот обоз, так это, конечно, будет большой удачей.

– Хорошо, – кивнул бургомистр, откидываясь на спинку кресла. – Фридрих, теперь мы хотели бы услышать тебя.

Головы собравшихся повернулись в сторону цехового мастера, но тот сидел, потирая глаза и не замечая, что все ждут от него ответа.

– Фридрих, – чуть громче произнес бургомистр. – Что ты нам скажешь?

Эшер поднял на бургомистра свой мутный взгляд, растерянно шмыгнул носом.

За те несколько дней, что прошли после гибели сына, цеховой мастер сделался совсем плох. Каждое утро, в одно и то же время, когда башенные часы отмеривали восемь ударов, он выходил из дома и шел в сторону церкви, туда, где за низенькой каменной оградой располагалось кладбище и где под грубым деревянным крестом – каменный еще не успели вытесать – лежал его единственный сын. Старый мастер шел очень медленно, тяжело опираясь на свою палку. Его крупное, грузное тело выглядело теперь рыхлым и слабым, как будто его вылепили из горсти речного песка.

Дети Эльзы Келлер, которым прежде немало доставалось от Фридриха, устраивали на старика настоящую охоту. Они подкрадывались к нему поближе – он их не замечал – и принимались швырять в него мелкими камешками, крича: «Старый пердун! Старый пердун! Попробуй, догони нас! Старый пердун, где теперь твоя палка?» Эшер не смотрел на детей. Он шел, ссутулившись, шаркая ногами, и только мотал головой, когда острый камешек больно ударял его в шею или затылок.

Сейчас, видя обращенные к нему взгляды, Фридрих Эшер закряхтел, заерзал на стуле.

– Я согласен, – хриплым, глухим голосом произнес он. – Пусть Маркус…

Он не договорил и лишь вяло махнул рукой.

– Значит, решение принято, – сказал бургомистр, устало глядя на стоящего перед ним юношу. – Ты получишь то, о чем попросил.

Раздался скрежет отодвигаемого стула. Стефан Хойзингер поднялся и, бросив на Маркуса ненавидящий взгляд, вышел из залы прочь, оглушительно хлопнув дверью.

Сейчас, когда Эрлих вспомнил об этом, его передернуло от отвращения. Хойзингер слеп. Он не хочет, не желает видеть ничего, кроме своих счетов, кроме пыльных бухгалтерских книг, кроме старых законов, составленных черт знает когда. Но ведь, кроме этого, есть еще и честь, и чувство товарищества, и готовность рисковать своей жизнью ради блага других…

Ничего. Со временем Хойзингер поймет, что он, Маркус, был прав. Гибель Альфреда многому их научила. Больше они не совершат ошибок. Больше не будет смертей, больше не будет свежих могил на церковном кладбище. Он, Маркус, не допустит этого. Он сдержит клятву.

Время шло. Всюду стояла жара. Облака, летевшие с востока на запад, тонкие и рваные, как одежда нищего, равнодушно взирали на острые верхушки сосен, на изъеденные зноем пригорки, на пересохшие ручьи и прежде времени пожелтевший тростник. Отсюда, с этой недостижимой, слепящей глаз высоты, облака смотрели на спрятавшихся за кустами людей, на шалаш со сложенным внутри оружием, на глубокую яму, чье дно было припорошено зернистым пеплом. Чуть дальше, на огромной лесной поляне, они видели рассыпанный по земле город, и двигающиеся внизу муравьиные фигурки, и наливавшееся желтым широкое поле, и мельницу, чьи лопасти походили на крылья крохотной бабочки, и грубые клыки сторожевых башен, и тонкий, жалобный церковный шпиль, безнадежно тянущий себя в небо. Чтобы увидеть все это, облакам было достаточно одного мимолетного взгляда, и они уносились дальше, на запад, туда, где чернели сожженные деревни и серые, пахнущие железом полки маршировали по усталой земле; туда, где реки, впитавшие в себя глубину и равнодушие неба, надвое раскалывали зеленые и золотые равнины; туда, где белоснежными лоскутами двигались по воде корабельные паруса; туда, где в воздухе пахло солью, где за обтрепанной, словно бумажный лист, кромкой земли начинался наконец океан.