Саймон Скэрроу - Меч и ятаган

— Думаю преподать этой мрази урок, сэр Томас. Прошу вас, посторонитесь.

Один из офицеров приволок из трюма невольничьи кандалы и, замкнув ноги корсара в кольца, вогнал запорный стержень. Свободную цепь он обмотал ему вокруг лодыжек. От этой неласковой процедуры корсар не в силах был сдержать стона. Дождавшись выполнения своего приказа, дон Гарсия вновь обратился к корсару:

— Тело твое бренно, а раны болезненны. Я могу прекратить твои мучения, если ты скажешь нам, куда намеревается нанести свой первый удар султан. Скажи. Иначе тело будет рвать от боли. А затем ты у меня наглотаешься соленой водицы.

— Сеньор, это бессмысленно, — подал голос Томас. — Он ничего не скажет.

— Не скажет — значит, будет висеть там в темноте, наедине с самим собой. — Дон Гарсия пнул корсара в бок, близ раны, и тот завопил от боли. — Последний раз тебя спрашиваю. Говори.

На какое-то время пират плотно зажмурил оба глаза, и выбитый, и целый; на лбу обильно выступил пот. Но вот он превозмог мучение и поднял взор. Грудь его часто вздымалась и опадала. На губах теперь была кровь, бульканье которой чувствовалось и в голосе:

— Вы умрете… Все умрете… И жены ваши, и дети… Бросят их пищей бродячим собакам…

— Хватит! — Дон Гарсия обернулся к ближнему из офицеров. — Избавиться от этой погани!

Офицер и подоспевший ему на подмогу Фадрике подхватили пиратского предводителя под руки и, подняв на ноги, поволокли к борту. Испанцы выстроились вдоль шкафута, [39] Шкафут — широкие доски, уложенные горизонтально вдоль бортов для прохода с бака на шканцы. чтобы удобнее было наблюдать увлекательное зрелище, и провожали троицу улюлюканьем. Кричали и пираты, согнанные на передней палубе, — одни гневно, другие в ужасе; были и такие, что молили на коленях о пощаде.

Фадрике, крепко держа корсара за руку, вопросительно оглянулся на отца. Тот кивнул, и юноша нещадно толкнул полуживое тело, безмолвно кувыркнувшееся вниз. Вблизи было видно, как прозрачная голубизна моря пенно взметнулась под зелеными полами кафтана, взмахнувшими будто крылья. Затем потревоженная поверхность сомкнулась, и под ней стало видно стремительное погружение; зелень одежды колыхалась грациозно, словно зонтик медузы. Но вот, постепенно тускнея и серея, все истаяло в глубине, и вновь вокруг не было ничего, кроме неоглядных вод океана.

— Вот так, — с мрачно-довольным видом подытожил дон Гарсия. — Одним нехристем меньше. — Он деловито обернулся к капитану своего флагмана: — Пошлите кого-нибудь вниз, освободите всех христиан, что на веслах. Поднять их на палубу, напоить-накормить. Их места пускай займут пленные. Легкораненых пиратов на цепи и в трюм. От остальных избавиться.

— Слушаюсь, дон адмирал, — отозвался капитан.

Дон Гарсия приостановился, хозяйски оглядывая галеру.

— Судно-то какое пригожее… Флоту Его Величества каждое такое прибавление на пользу.

Когда из-под палубы кое-как, с посторонней помощью, стали выскребаться жалкого вида фигуры, Томас, занятый прочисткой раны Ричарда, отвлекся. Вид этих изнуренных бедолаг, скрюченных от постоянной согбенности под низкой палубой корсарской галеры, в грязи и коростах, со сбитыми кандалами руками, пробудил у Томаса целую череду нелегких воспоминаний.

— На людей и то не похожи, — пробормотал при виде их Ричард.

Что и говорить. Гребцы, приведенные на испанский флагман из казематов барселонской цитадели, тоже, прямо скажем, образцом ухоженности не смотрелись, но им за зиму хотя бы дана была возможность отдохнуть, подкормиться и соскрести с себя грязь. Эти же ковыляющие по палубе доходяги доведены были до крайнего — можно сказать, предельного — истощения. На поднесенные хлеб и сыр отпущенники накинулись с остервенением. Испанские солдаты взирали на страдальцев с жалостью; сдирая одеяния с пленных, они вручали их единоверцам. Когда из-под палубы поднят был последний христианин, корсаров погнали вниз, в цепи и на весла: гребите теперь до могилы на судне, что недавно было ваше, а стало наше.

— Подобные превратности судьбы на море не в диковинку, — пояснил своему эсквайру Томас. — Смею заверить, ты к этому привыкнешь — если, понятно, доживешь. А теперь притихни: будет больновато.

В недурно экипированном лекарском рундучке, обнаруженном в капитанской каюте галеры, Томас разжился иглой и ниткой и сейчас, с прищуром продев нить в ушко, скатал ее кончики в узелок.

— Держи руку на отлете и не дергайся.

Ричард подчинился; глянув напоследок на припухлые края раны, он отвернулся и уставил взгляд на ближний из галеонов, где экипаж сейчас был занят латанием одного из парусов, продранных вражеской картечью. Томас, аккуратно сжав левой рукой краешки раны, проткнул иглой кожу и продел следом нить; когда узелок уперся в кожу, края плотно прилегли друг к другу. За первым стежком последовал второй, и так далее по длине разреза. Ричард, стиснув зубы, терпел.

— Признаться, какой-то момент я думал, что полезть за мной в драку ты все же не отважишься, — откровенничал Томас, стараясь чем-нибудь отвлечь внимание юноши от малоприятной процедуры. — Перед самым абордажем. А ты и в самом деле боялся?

— Я же сказал, что да, — мельком глянул Томас.

— Вот те раз. А дрался как лев.

— Меня этому учили.

— И надо сказать, учили как следует… Кто же был твой наставник?

— Один из людей Уолсингема.

— Солдат?

— Скорее бриганд, [40] Бриганд — солдат-мародер в эпоху Столетней войны. — Ричард усмехнулся. — Он верховодил одной из лондонских банд. Был приговорен к повешению, но Уолсингем предложил ему жизнь в обмен на службу и безоговорочное подчинение. Поиск скрытых врагов и всякое такое. А во время, свободное от изменников короны, он должен был обучать остальных шпионов владению клинком и приемам уличного боя.

— Ах вон оно что. Куртуазия, я так понимаю, в обучение не входила.

— Куда там… Задача ставилась научиться убивать быстро и бесшумно.

Томас, не отвлекаясь от стежков, кивнул.

— Только до сегодняшнего дня убивать человека тебе, по-видимому, не доводилось.

Юноша молчаливо опустил глаза на палубу.

— Нет.

— Решиться на этот шаг не так уж и просто, Ричард. Настоящая трагедия в том, что, убив раз, на каждое последующее убийство ты идешь со все более легким сердцем. А потом, по прошествии лет, перед тобой встает мучительный вопрос: а можешь ли ты вспомнить, каким человеком был до того, как душу твою запятнала кровь собрата? Ведь чем больше убиваешь, тем сложнее вспомнить.

— Вы так думаете?

— Я это знаю , — тихо уточнил Томас. — И с этим, тяготясь, живу.

— Вы поэтому оставили Орден?

— Извини, но это уже мое дело… А впрочем, соглашусь: отчасти причиной моего ухода со службы послужило и это. Убийство сделалось занятием таким пресным и обыденным, что утратило всякий смысл. То же самое и у врага. Обе стороны познали это сполна, отчего вышла несомненная, хотя и единственная, польза: усовершенствовалось само представление о ненависти и возмездии.