Саймон Скэрроу - Меч и ятаган

— Сир, — откашлявшись, подал он голос, — но за знатных выкуп дают. Причем хороший.

Томас, чуя в руке гневливую дрожь, сжал ее в кулак:

— Я кому сказал: предать смерти! Выполнять!

За спиной послышались шаги, и между пленными и Томасом ступил Оливер Стокли.

— В чем дело, друг мой? Знатных убивать нельзя. Они наши пленники.

— Прежде всего они враги, — сглотнув, горько сказал Томас. — Османы. Иноверцы.

— Все одно, Божьи создания, — стоял на своем Стокли, — даже если спутались с ложной верой. Мы приняли их сдачу и не можем вот так взять и забить этих людей как скот. Это противоречит понятиям благородства.

— Благородства, говоришь? — Томас зловеще улыбнулся. — В войне против турок ему не место. Смерть — вот то, чего они заслуживают.

— Ты не можешь…

Томас нетерпеливым взмахом осек приятеля:

— По-моему, мы теряем время. Галиот должен быть уже в пути, а мы все возимся. Первым делом надо избавиться от этой… нечисти.

Он вынул меч и, прежде чем кто-то успел сказать хоть слово, пронзил им ближайшего из корсаров — безбородого юношу, совсем еще отрока, в одеянии тонкого шитья. Тот с резким вдохом оступился и упал на палубу, а на белом хлопке пошло разрастаться багровое пятно. Одной рукой юноша слабо скреб палубу, другой тщетно пытаясь зажать маковым цветом алеющую рану. Томас стоял над ним, ослепленный дурной жаждой убивать. Юного корсара он ударил еще раз, на этот раз по горлу, едва не отрубив при этом голову.

— А ну, выполнять приказ! — рявкнул он, оборачиваясь к подчиненным. — Всех на тот свет! Ты первый. — Он указал на одного из караульщиков. — Приступай.

Солдат с несколько растерянным видом ткнул пикой в грудь соседнего корсара. Остальные пираты зашлись разноязыкими взываниями о пощаде — на французском, испанском, иных незнакомых наречиях. С расправой над первыми двумя в дело вступили остальные солдаты. Томас отошел в сторону, где сейчас стоял и ошалело взирал на эту жутковатую сцену Стокли. Губы его кривились от ужаса и отвращения.

— Неправедно, — как завороженный приговаривал он, покачивая головой. — Неправое деяние. Так нельзя.

— В таком случае тебе, быть может, стоит пересмотреть свою принадлежность к Ордену. — Томас с пожатием плеч отвернулся от кровавого действа, которое уже подходило к концу. — Проследи, чтобы тела наших проводили честь по чести.

На носовую часть галиота Томас шел в странном бесчувствии. Не было, вопреки ожиданию, отрадной облегченности, спада напряжения, что скапливалось на протяжении схватки, а затем еще в трюме. А было лишь холодное оцепенение. Потеки крови на палубе, разбросанное вокруг оружие — все это смотрелось под стать сценической декорации, а припоминания эпизодов стычки — летучими образами без всякого заряда эмоций, раскаяния и даже, если откровенно, намека на победу. Единственно, что ощущалось, это что он, Томас, жив, а его товарищи одержали маленькую победу — незначительную, не более чем комариный укол османскому могуществу, довлеющему над этим морем, гнетущему приграничные с ним земли в непостижимо упорном, мрачном стремлении подмять их под свое господство, насадить владычество ислама. И длиться этому вовеки. Быть крови великой, и гибнуть людям — от клинка ли, от голода или от истощения в оковах за веслами галер, бороздящих это неспокойное море. Детей все так же будут угонять в рабство, женщин — в дома терпимости, или же обращать в магометанство, чтобы затем посылать войною на тех, кто им когда-то приходился родней. А рыцари-иоанниты и те, кто на их стороне, будут неминуемо с этим бороться. И так без конца — меч и ятаган, сцепленные в нескончаемом кровавом поединке, награда в котором измеряется лишь глубиной страдания, выпадающего на долю человека.

А вот и люк того укромного переднего трюма, где имела место стычка с воином в черном. Здесь Томас устало сел и, стянув с рук боевые рукавицы, поразминал пальцы и занялся застежками шлема. Наконец, не с первой попытки, он снял его и поставил рядом на палубу. Слипшиеся от пота волосы пристали к макушке, кожу приятно холодил утренний бриз. Крестоносец блаженно откинулся спиной на покатый фальшборт и так какое-то время сидел с закрытыми глазами, пока на лицо не пала чья-то тень. Стокли. Томас, приоткрыв глаза, смотрел на него сквозь лучистый перелив собственных ресниц.

— Твой приказ выполнен, — сообщил ему приятель. — И братья-христиане освобождены.

Он указал туда, где орава изможденных оборванцев обступила выставленные на задней палубе корзины с хле́бами и, получая от раздатчика-солдата куски, насыщалась с жадноватой хитрецой нищих: часть в рот, а часть припрятать под лохмотья и попытаться урвать еще. Стокли, глядя на них, уточнил:

— Хотя первым делом они кинулись утолять не голод, а месть: надсмотрщик был ими буквально растерзан. Собственно, и поделом.

— Вот видишь: каждому да будет по делам его.

Стокли перевел взгляд на люк.

— Ты там внутри еще не смотрел?

Томас молча качнул головой.

— Может, там хранится еще что-нибудь из съестного, как раз для этих горемык. А то и для нас.

— Погляди, если хочешь, — Томас нехотя махнул в сторону узкого комингса. [20] Комингс — ограждение отверстия люка, колодца и т. п. в палубе судна, препятствующее стоку воды с палубы внутрь помещений.

Его приятель по лестнице спустился в небольшое носовое хранилище. Вскоре оттуда донеслось приглушенное и донельзя удивленное ругательство.

— Друг мой!

— Что?

— Давай сюда!

Сказано было так требовательно, что Томас, крякнув, поднялся и осмотрительно сошел в темное узилище под палубой.

— Ну, чего?

Он повернулся и поглядел туда, где над грудой какого-то тряпья склонялся Стокли. Стоять здесь в полный рост было невозможно, и Томас подобрался, скорчившись в три погибели. В пыльных спицах лучей, просеянных сквозь решетку, тряпичная груда пошевелилась, и показалась… женщина. Ее прикрывало какое-то рубище, которое в момент шевеления сползло, выказав на изящных плечах и спине женщины свежие рубцы от плети. Одна рука цепью была прихвачена к кольцу в стенке трюма. Сузив глаза, женщина настороженно оглядывала двоих мужчин. Изящная бледность ее кожи подчеркивалась длинными черными волосами. На щеке виднелась ссадина. Смочив языком пересохшие губы, женщина сиплым шепотом выговорила:

— Кто вы?

— Мы христиане, — поспешно ответил Оливер. — Взяли галиот на абордаж.

— Христиане, — повторила она. В ее глазах по-прежнему сквозило беспокойство.

С минуту женщина и двое рыцарей с безмолвной пристальностью глядели друг на друга. Ни следы порки, ни ссадина, ни общая запущенность не скрывали красоты этой женщины. В холодной очерствелости сердца Томаса что-то шевельнулось. Он завозился в попытке дотянуться до кольца и при этом вынул кинжал. Вид блеснувшего лезвия испугал женщину: она отпрянула, но Томас ее успокоил: