Джонатан Гримвуд - Последний пир

— Ну и мина у тебя, — сказал мне на ухо Шарлот.

— Не подначивай! — прошипела Виржини.

— Зато хлеб вкусный, — сказал я.

— Это все, что ты можешь сказать? — возмутилась Виржини. — «Хлеб вкусный»?!

— Свежий, соли в меру, дрожжи хорошие. В послевкусии — легкий аромат масла, подобный эху низкой ноты.

Она вздохнула, а Шарлот заулыбался.

— Вы друг друга стоите!

Он отправился во двор, и мы проследили за ним взглядом. Может, ему захотелось справить нужду — или просто подышать воздухом.

— Настал его черед, — сказал я.

— В смысле?

— Я женился, Эмиль тоже, теперь вот и Жером. Пора Шарлоту задуматься о продолжении рода.

— Разве что после смерти отца… — Взгляд у нее сделался отрешенный, словно она раздумывала, как лучше объяснить. Мы были женаты уже два года, почти три. Нас радовали ласки и общество друг друга, но если кому-то требовалось побыть одному или о чем-то умолчать, мы не обижались. Я подозревал, что Виржини снова беременна, но она ничего мне не говорила, а сам я спросить не решался. — Шарлота иногда сложно понять.

— Я знаю его лучше, чем кто-либо, — произнес я, задетый за живое.

— Даже лучше, чем я?

— Хорошо, после тебя.

— А я его совсем не знаю. — Виржини пожала плечами. — Порой мне кажется, он и сам себя не знает. Мой брат будет плохим мужем. И найдет себе жену только после смерти отца. Это станет их последней битвой. Шарлот не подчинится отцовской воле.

— У твоего отца была подходящая партия?

Она взглянула на меня с веселым удивлением.

— Разумеется! Полагаю, он нашел Шарлоту жену еще до его рождения. И в отместку брат не женится, покуда отец не умрет.

— В отместку за что?

Виржини лишь пожала плечами, словно мой вопрос не относился к делу. А может, ответ ей показался очевидным — вместо него она сообщила мне то, о чем я уже догадывался. Виржини была на третьем месяце беременности и надеялась, что мы сможем вернуться домой без спешки, поскольку в дороге ей становится дурно и она боится за ребенка. В ту ночь мы занимались любовью крайне осторожно: она села на меня и мягко раскачивалась, как посоветовал врач во время прошлой беременности — мысль о том, чтобы я завел любовницу и не беспокоил жену до родов, была ей отвратительна. Однако ничего не помогло. Ребенка мы потеряли на пятом месяце, как и второго. Четвертого Виржини выкинула на шестом, и я начал подозревать, что Жан-Пьер останется нашим единственным сыном. Врач настаивал на том, чтобы дать телу Виржини отдых, и на сей раз мы оба его послушали.

Когда мы с врачом удалились в мой кабинет, он извлек из саквояжа кусочек кожи.

— Это лучшее из того, что сейчас делают.

Я развернул диковинку, осмотрел тесьму вдоль нижнего края и грубый шов наверху. Видимо, мое лицо оказалось очень красноречиво — как и в юности, что часто доставляло мне неудобства.

— Уверяю вас, это изделие превосходного качества.

Я поблагодарил врача за доброту, сообщил, что мой счетовод в ближайшее время сполна оплатит его услуги, и проводил к выходу, хотя он часто бывал у нас и сам мог найти дорогу. В тот вечер, когда ужин подходил к концу, я сказал Виржини, что собираюсь на неделю в Париж, и спросил, не привезти ли ей что-нибудь. С тем же успехом я мог сказать, что уезжаю навсегда. Виржини встала и, едва не врезавшись в лакея, бросилась вон из столовой, громко топая ногами. В спальне она принялась громко рыдать; ее плач был слышен даже в коридоре.

— Виржини, открой дверь.

— Не открою! Никогда и ни за что!

Я подумывал выбить дверь плечом, но доски были слишком толстые, а петли — чересчур крепкие. Я бы только повредил плечо и уязвил собственную гордость. Посылать за молотком было нелепо, и мне тут же стало совестно, что такое решение вообще пришло мне в голову.

— Виржини, — сказал я. — Пожалуйста, открой.

Наступила гнетущая тишина, и я уже ждал очередного отказа, когда ключ в замке повернулся, и Виржини приоткрыла дверь.

— Ненавижу тебя!

— Хотя бы объясни, за что. Ты тоже хочешь в Париж?

— Помогать тебе с поисками шлюхи? Да их наверняка пруд пруди в Марселе! Зачем ехать в Париж? А, знаю, Жером с Шарлотом посвятили тебя в свои мерзкие тайны!.. Рассказали про лучшие бордели и игорные дома…

— Глупости какие!

— Не смей называть меня глупой!

Она забарабанила кулаками мне по плечам, но вскоре разрешила себя обнять и после недолгой борьбы обмякла в моих руках. Разинув рот, скривив лицо в безобразной гримасе, Виржини рыдала у меня на груди. Как всегда, ее гнев был страшен и недолог. Когда она отняла лицо, оно было мокрое, но спокойное.

— Поезжай, раз тебе так хочется.

— Хочется чего?..

В конечном итоге мое искреннее недоумение убедило ее в том, что я действительно не догадывался о причине ее гнева. Впрочем, когда она подняла голову и подставила губы для поцелуя, я уже обо всем догадался. Доктор Альбер сказал Виржини, что ей пока нельзя беременеть, но его прежнее предложение — чтобы я завел любовницу — было принято ею в штыки. Поэтому он не отважился поведать ей о хитром изобретении, которое позволило бы нам и впредь оставаться мужем и женой. Вот Виржини и рассудила, что я согласился искать женское тепло на стороне.

— А я бы тогда что делала?!

Я опустил Виржини на кровать, задрал юбки, положил ее собственную руку промеж ее ног, а один палец сунул внутрь.

— Полагаю, можно удовлетвориться и этим.

Шлепнув меня свободной рукой, Виржини притянула меня к себе и поцеловала. Она закрыла глаза, чтобы не видеть моего лица, оставила палец на месте и в конце концов крепко укусила меня в плечо, чтобы приглушить крик. Кончив и переведя дух, она распахнула глаза и снова шлепнула меня — за то, что улыбался. Затем Виржини позволила мне облизать ее палец. Он был соленый, как слезы, и я мог безошибочно определить, что она ела за последние два дня.

— А ты? — спросила она.

Я перевернул Виржини на живот и ввел член в складку меж ее ягодиц. Кончив, я вытер ее начисто и калачиком свернулся сзади, обхватив рукой одну из ее прекрасных грудей.

— Я люблю тебя, — сказала она. — И всегда буду любить.

Наутро я уехал в Марсель: мы с Виржини рассудили, что в этом портовом городе я непременно найду то, что собирался искать в Париже, тем более рядом была Италия — по мнению Виржини, народ этой страны отличался особой похотливостью и распущенностью. Оба эти качества должны были создать благодатную почву для интересующего меня ремесла. Я не стал рассказывать ей, что на самом деле ищу вовсе не сам предмет, а человека, который умеет его делать.

В дороге я старался не привлекать к себе внимания — насколько это возможно в карете с золочеными гербами на дверях и с кучерами в ливреях. Мэр узнал о моем приезде в тот же день и, разумеется, предложил остановиться у него. Мне пришлось объяснить, что я прибыл в город по весьма деликатному вопросу и буду очень признателен, если он не станет распространяться о моем визите. Мэр с поклоном вышел из моих покоев — самых больших в гостинице и занимающих весь верхний этаж, — не забыв перед этим предложить помощь и содействие в любых делах. По-видимому, он решил, что я официально приехал в Марсель с неофициальным визитом — что ж, и пусть.