Уилбур Смит - Ярость

Однажды чудесным весенним английским утром они рука об руку гуляли по Гайд-парку, и Бенджамин бросал крошки уткам в Серпантине [66] Серпантин – узкое искусственное озеро в Гайд-парке с лодочной станцией и пляжем. .

Они смотрели на всадников на Роттен-роу [67] Роттен-роу – аллея для верховой езды в Гайд-парке. и любовались распустившимися в садах цветами по дороге к «Уголку ораторов» [68] Уголок ораторов – место в Гайд-парке, где по субботам и воскресеньям с импровизированной трибуны выступают ораторы на различные темы; в настоящее время превратился в одну из туристических достопримечательностей Лондона. .

На газонах толпы отдыхающих наслаждались весенним солнцем, многие мужчины были без рубашек, а девушки, лежа на траве, высоко подобрали юбки. Любовники бесстыдно сплетались телами, и Мозес нахмурился. Публичное проявление таких чувств оскорбляло его африканскую мораль.

Придя в «Уголок ораторов», они миновали воинственных гомосексуалистов и ирландских республиканцев, выступавших с перевернутых ящиков из-под молочных бутылок, и присоединились к группе чернокожих. Мозеса сразу узнали – он стал в этих кругах хорошо известной фигурой, – и полдюжины мужчин и женщин бросились ему навстречу. Все они были уроженцами Южной Африки, и все торопились поделиться с ним новостью.

– Их оправдали…

– Их всех отпустили…

– Нокве, Макгато [69] Филемон Пирс Дюмазиль Нокве (1927 – 1978) – борец за свободу чернокожего населения Южной Африки. Макгато Леваника Мандела (1950 – 2005) – сын Нельсона Манделы. , Нельсон Мандела – они все свободны!

– Судья Рампф снял с них обвинения в государственной измене…

Мозес застыл и молча смотрел, как они весело приплясывают и смеются на бледном английском солнце, эти сыновья и дочери Африки.

– Не верю! – наконец гневно рявкнул Мозес, и кто-то показал ему мятый номер «Обсервера».

– Вот. Прочти сам! Это правда!

Мозес выхватил газету. Он быстро прочел статью на первой полосе. Лицо его стало мрачным и напряженным, он неожиданно сунул газету в карман и начал выбираться из толпы. Зашагал прочь по тартановой дороге, и Таре с Беджамином пришлось бежать, чтобы не отстать от него.

– Мозес, подожди нас!

Он даже не оглянулся, но его ярость была видна в развороте плеч и в том, как он ощерился, будто хотел зарычать.

– В чем дело, Мозес, что тебя рассердило? Нужно радоваться, что наши друзья на свободе. Пожалуйста, скажи, Мозес!

– Разве ты не понимаешь? – спросил он. – Неужели тебе не хватает мозгов понять, что произошло?

– Я не… прости…

– Они вышли и теперь будут пользоваться огромным влиянием и почетом, особенно Мандела. А я-то думал, что он остаток жизни проведет в тюрьме, или еще лучше – его сбросят в люк под виселицей.

– Мозес! – Тара была шокирована. – Разве можно так говорить? Нельсон Мандела – твой друг.

– Нельсон Мандела мой соперник, и это борьба не на жизнь, а на смерть, – ответил он. – В Южной Африке может быть только один правитель – либо я, либо он.

– Не понимаю…

– Ты вообще мало что понимаешь, женщина. Но тебе и не обязательно. Единственное, что ты должна делать, – повиноваться мне.

Своими переменами настроения и ревностью Тара раздражала его. Мозесу с каждым днем все труднее было принимать ее назойливое восхищение. Ее светлая плоть начала вызывать у него отвращение, и с каждым разом требовалось все больше усилий, чтобы изобразить страсть. Он мечтал о том дне, когда избавится от нее, но этот день еще не настал.

– Прости, Мозес, я сдуру рассердила тебя.

Они шли молча, но, когда вернулись к Серпантину, Тара покорно спросила:

– Что ты будешь делать?

– Я должен заявить свои претензии на место вождя народа. Не могу предоставить Манделе свободу действий.

– Что ты будешь делать? – повторила она.

– Я должен вернуться в Южную Африку.

– О нет! – охнула она. – Тебе нельзя! Это слишком опасно, Мозес. Тебя схватят, как только ты ступишь на землю Южной Африки.

– Нет, – покачал он головой. – Нет, если ты мне поможешь. Я уйду в подполье, но ты мне понадобишься.

– Конечно. Все, что захочешь… но, дорогой, чего ты надеешься достичь, решаясь на такой риск?

Он с усилием подавил гнев и посмотрел на нее.

– Ты помнишь, где мы столкнулись, когда в первый раз говорили друг с другом?

– В коридоре парламента, – сразу ответила она. – Этого я никогда не забуду.

Он кивнул.

– Ты спросила меня, что я здесь делаю, и я ответил, что когда-нибудь расскажу. Этот день настал.

Он говорил целый час, мягко, убедительно, а она слушала, испытывая попеременно то яростную радость, то ужас.

– Поможешь? – спросил он наконец.

– Я так боюсь за тебя!

– Сделаешь?

– Нет ничего, в чем я могла бы тебе отказать, – прошептала она. – Ничего.

Неделю спустя Тара позвонила Сантэн в Родс-Хилл и удивилась хорошему качеству связи. Она по очереди поговорила с каждым из детей. Шон отвечал односложно и с облегчением передал трубку Гарри, который был серьезен и педантичен – он учился на первом курсе бизнес-школы. Говорить с ним было все равно что говорить с маленьким стариком, единственной его темой была новость: отец наконец разрешил ему работать часть дня в конторе «Горно-финансовой компании Кортни», учеником.

– Папа платит мне два фунта десять шиллингов в день, – гордо объявил он. – И скоро у меня будет свой кабинет и мое имя на двери.

Когда пришла очередь говорить с Майклом, он прочел матери свое стихотворение о море и чайках. Стихотворение было хорошее, а энтузиазм Тары – искренним.

– Я так тебя люблю, – прошептал Майкл. – Возвращайся скорее домой.

Изабелла капризничала.

– Какой подарок ты мне привезешь? – спросила она. – Папа подарил мне золотой медальон с настоящим бриллиантом…

Тара почувствовала виноватое облегчение, когда дочь передала трубку Сантэн.

– Не тревожься о Белле, – успокоила Сантэн. – У нас был небольшой спор, и мадмуазель еще топорщит перышки.

– Я хочу, вернувшись домой, сделать Шасе подарок, – сказала ей Тара. – Я нашла великолепный средневековый алтарь, который переделали в сундук. Мне кажется, он отлично подойдет для его кабинета в парламенте. Пожалуйста, измерьте стену справа от его стола, под картинами Пернифа: я хочу быть уверена, что сундук там поместится.

Сантэн слегка удивилась. Тара никогда не интересовалась старинной мебелью.

– Конечно, измерю, – с сомнением пообещала она. – Но помни: у Шасы очень консервативные вкусы, я не стала бы покупать для него что-нибудь… – она тактично помолчала, не желая порочить вкус невестки, – слишком броское или кричащее.

– Позвоню завтра вечером. – Тара никак не отреагировала на совет. – Сообщите мне тогда результаты измерений.