Дадли Поуп - Рэймидж и барабанный бой

Маленький человечек звал его из дальнего конца коридора с выражением, которое у него, наверное, выражало крайнее нетерпение, и Рэймидж едва удержался, чтобы не вскочить, как нетерпеливый школьник. Вместо этого он поднялся с тщательно отработанной медлительностью, состроил недовольное выражение лица, от которого, он знал, мускулы щеки будут ныть нескольких минут, и пошел по коридору: шляпа прижата левым локтем, рука на эфесе шпаги. Цок-цок-цок — он шагал, надеясь, что резкие удары каблуков задушат глупый смех, который зарождался в области адамова яблока.

С момента, когда Специальный уполномоченный сказал ему, Рэймидж сознательно отгонял прочь эту картину; шагая по переулку Конвента, он вынуждал себя думать о чем-то другом. Даже ожидая на стуле в приемной, он размышлял о монастырях. А теперь… Маленький человек, несущийся впереди, останавливался через каждые несколько шагов и оглядывался, дабы удостовериться, что лейтенант идет за ним, словно тот от страха мог сбежать в боковую дверь. Рэймидж хотел добродушно ободрить его, но вместо этого скорчил еще более злобную гримасу и прорычал:

— Идите, черт побери, чуть помедленнее, у меня только две ноги.

— О, конечно, конечно, сэр, я очень сожалею, — сочувственно сказал маленький человечек, как будто третьей ноги Рэймидж лишился в сражении.

Двумя этажами выше коридор был поуже, двери расположены теснее, значит, и комнаты меньше — он предположил, что они теперь в приватной части резиденции. Маленький человек сделал паузу у двери, постучал и, прежде чем Рэймидж мог остановить его, вошел в комнату и объявил нейтральным голосом, который показывал, что он не потрудился упоминать имя ранее:

— Лейтенант Рэймидж.

После мрачных коридоров комната была почти ослепительно ярко освещена, и на мгновение Рэймидж зажмурился, пока дверь осторожно закрылась за ним.

— Ты похож на сову, которую только что разбудили, — сказала она, подошла и бросилась в его объятия. Шляпа упала, ножны опустились с лязгом, и они вцепились друг в друга с отчаянием разлученных влюбленных или утопающих.

Казалось, прошло несколько часов — часов, в течение которых он хотел сорвать одежду, разделяющую их тела: несколько часов бесконечных поцелуев — ее глаза, губы, брови; несколько часов после того, как он тайком утер слезы со своих глаз и открыто — с ее; несколько часов после того, как отступили волны головокружения и он смог слышать ее шепот:

— Мой драгоценный! Я думала, что ты мертв — и затем этот глупый человек… — Она всхлипнула, но больше не было ни слез, ни печали, один только вопрос, почти невозможность поверить. — …Какой-то глупый человек говорит мне, что пришел флотский офицер, чтобы видеть меня, и у меня…

— У тебя что?

— У меня было ужасное предчувствие, что он собирается сказать мне, будто они узнали, что ты погиб.

— И когда ты увидела, что это я, все, что ты могла сказать, что я похож на сову!

— Сову?

Он отодвинул ее и держал на расстоянии вытянутой руки. Нельзя было не увидеть, что она действительно озадачена. Мог ли он…

— Что ты сказала, когда я вошел? — спросил он мягко.

— Я ничего не сказала. Я был так потрясена, я… я просто не могла поверить…

— И ты не помнишь, как сказала: «Ты похож на сову, которую только что разбудили»?

— Конечно, я не говорила этого!

Неожиданно перед ним возникла картина сражения: морской пехотинец завертелся волчком, когда пуля пробила ему запястье, и когда он упал на палубу, держа обрубок, из которого била струей кровь, он сказал Рэймиджу, будто продолжая беседу: «Видите ли, сэр, я незаконнорожденный; они так никогда и не установили точно, кто был моим отцом…»

Неуместное замечание человека, испытывающего тяжелейший шок. Открытие силы ее любви к нему внезапно напугало его, он почувствовал себя недостойным ее, забыв, что любит ее не меньше.

— Но ты похож на сову теперь!

Он смотрел сверху вниз на ее улыбку, в которой теперь была видна откровенная насмешка: счастье лучилось в больших карих глазах и в пересыхающих ручейках слез на высоких скулах. Насмешка читалась в арке бровей и изгибе губ. Он прижал ее к себе, и в этот момент где-то наверху раздался резкий металлический гром, отозвавшийся дрожью в его спине. Резко оттолкнув ее от направления возможной угрозы, он развернулся волчком, рука инстинктивно ухватила рукоять шпаги. Но прежде, чем он успел выхватить ее, она отступила на четыре шага, хлопая в ладоши и смеялась, пока слезы не побежали по ее щекам.

— Это — час дня, любовь моя! — выдохнула она. — Колокол часовни!

— Кажется, я порвал свой новый мундир, — сказал он с сожалением.

Она приплясывала вокруг него:

— И это точно! Разошелся по швам!

Еще продолжая смеяться вместе с ней, он понял, что в течение часа должен выйти в море. Через десять минут он должен сказать ей «До свидания!»

— Моя прекрасная маленькая царица Тосканская, когда ты прекратишь исследовать доказательство моей страсти, ты можешь найти кого-нибудь, чтобы исправить это?

Она разглядывала его с притворным сомнением, прижав рукой подбородок, и втайне удивлялась, что каждый раз, когда она смотрит на него — на человека, которого она любит так отчаянно и которого воображает почти каждую минуту бодрствования, — в его лице и теле проглядывает что-то новое: часто потрясающее, всегда волнующее и иногда пугающее. Его глаза, глубоко сидящие под бровями, иногда позволяют ей заглянуть в его душу; в иных случаях они превращаются в барьер, не пропускающий никого. Шрам над бровью служит флюгером его настроения — гнев натягивает кожу, вытеснял кровь, и превращает шрам в жесткую белую линию. Его губы — понимает ли он, что легкое движение его губ делает его столь же отдаленным и недоступным, как луна на небе, или таким близким, словно они одно целое? Тонкое лицо — да, но нижняя челюсть, как и шрам, бывает очерчена твердой, бескровной линией, когда гнев сжимает мускулы и обостряет углы, словно лицо выковано из стали. Это лицо, которое женщина может только любить или страстно ненавидеть; лицо человека, к которому никто не может быть равнодушным.

Она видела, что он озадачен, ожидая ответа.

— Нет, мне нравится твоя страсть, даже когда она рвется в клочья. Но если действительно надо это исправить, я сделаю это сама.

— Джанна…

— Ни-ко-лас, — передразнила она его серьезный тон, — давай присоединимся к губернатору: он настаивает, чтобы за стол садились вовремя. Сегодня я буду твоей швеей. О, не смотри так взволнованно — это всего лишь штопка!

Он усмехнулся нервно, пытаясь найти нужные слова, а потом бухнул:

— Нет, дело не в этом. Я не могу остаться.

— Неважно, тогда мы сделаем это вечером.

— Я буду отсутствовать некоторое время…