Дадли Поуп - Рэймидж и барабанный бой

Она взяла его за руку, заставила его сесть в кресло и пристроилась у него в ногах, положив голову на его колени.

— Скажи мне, что происходит, — сказала она спокойно, — и почему ты должен уехать так скоро.

Он провел пальцем по линии ее бровей, крошечному римскому носу, мягким и влажным губам и высоким скулам, а затем она приподнялась, чтобы взять его руку и прижать ее к своей груди, как будто для того, чтобы утешить его.

— Это действительно было так ужасно, caro mio ?

— Нет, — сказал он быстро, понимая, что она неправильно поняла его молчание. — Нет, это было совсем просто.

Он кратко описал захват «Кэтлин», способ, которым Джексон помог ему изобразить из себя американца, и их освобождение в Картахене. Он опустил проникновение в доме Кордовы и информацию, которую он там нашел, и рассказал ей, как они угнали «Ла Провиденсиа» и приплыли в Гибралтар.

— Но почему вы так долго оставались в Картахене? Недели и недели. Разве вы не могли угнать судно раньше?

— Испанский флот стоял там: я хотел узнать, когда они отплывут и куда они отправятся.

Она почувствовала недосказанность прежде, чем он закончил.

— Но как вы могли сделать это, не дождавшись, чтобы они отплыли, и не увидев, каким путем они пошли? Они еще не отплыли, не так ли?

Рэймидж проклинал свой непослушный язык, который поставил его в опасное положение: единственным человеком в Гибралтаре, который знал о приказах Кордовы, был Специальный уполномоченный, который настаивал, что сведения должны сохраняться в абсолютном секрете. Весь Гибралтар, сказал он горько, кишит шпионами, и в кругу губернаторских друзей болтают слишком много.

— Хорошо, — сказал он неубедительно. — Я узнал кое-что, что заинтересует сэра Джона, но ты не должна упоминать об этом. Теперь — и это тоже абсолютно секретно — я должен найти сэра Джона и доложить ему.

— Но, любовь моя, — сказала она с откровенной иронией, — все, что ты сказал мне до сих пор, — то, что я должна держать факт в секрете. Ты знаешь тайну!

— И на этом пока все!

Она подняла на него глаза, неестественно яркие от слез, и в них он читал гнев и печаль.

— Значит, даже при том, что я — правитель государства, которое присоединилось к Англии как союзник, мне нельзя доверить какую-то глупую маленькую тайну?

Гнев, горечь, обида — да, и капля высокомерия патрицианки. Несколько минут назад они были как одно существо; теперь у его ног сидел чужой человек.

— Я… ну, в общем, Специальный уполномоченный дал мне строгий приказ. Даже губернатор не знает.

— Очень хорошо, — сказала она холодно. — Вы узнали эти сведения, так что давайте больше не будем говорить об этом. Но почему вы — посыльный, уплывающий, чтобы найти сэра Джона? Заставьте Специального уполномоченного послать кого-то еще. Вы заслуживаете отдыха: в течение многих месяцев вы рисковали своей жизнью — сначала спасали меня, затем захватили «Сабину», затем играли в шпиона в Картахене. Но ведь — добавила она с дрожью, — если бы испанцы обнаружили, что вы не американец…

— Меня расстреляли бы — но ведь не расстреляли. И я прибыл сюда, чтобы найти вас в ожидании меня! И кстати, юная леди, — ухватился он за возможность сменить тему, — почему вы здесь а не в Англии?

Она пожала плечами изящно — и холодно, и отдаленно. Ее голос был безразличным и нейтральным. Она была незнакомкой, правительницей Вольтерры — но больше не женщиной.

— Очень хорошо, вы можете сменить тему. Когда «Аполлон» прибыл сюда, я должна была ждать две недели. К тому времени мы услышали, что «Кэтлин» захвачена. Я не спешила в Англию, поэтому я решила остаться — мне было любопытно знать, живы вы или мертвы.

— Любопытно…

Слово ударило туда, где у него не было брони. Теперь вряд ли ему поможет то, что он знает, как глубоко ранена она сама, неспособная понять требования службы. И ее безразличная поза была поистине королевской: даже при том, что она сидела у его ног, он чувствовал себя так, словно все обстояло наоборот, как если бы он был скромным (и неправым) подданным, стоящим на коленях перед правителем государства Вольтерры.

— А Антонио? — спросил он, ошеломленный и едва соображающий, что говорит.

— Он ушел на «Аполлоне». Он хотел остаться, но я приказала ему плыть в Лондон в качестве полномочного представителя к вашему королю, чтобы он мог составить проект союза.

Это была гордая речь, но правительница вновь стала для него просто девушкой, когда он вообразил Антонио в качестве полномочного представителя уже оккупированного врагом государства в 20 000 человек, обсуждающего сроки и формулирующего соглашения Вольтерры с Великобританией, которая уже боролась с объединенными силами Франции и Испании и для которой Вольтерра была просто еще одной статьей расходов в уже и без того перегруженном бюджете.

— Как вы могли убедить испанцев, что вы американец, если носили этот мундир?

Она протянула ему очень маленькую и сохнущую на глазах оливковую ветвь, но он ухватился за нее нетерпеливо.

— Я носил матросский костюм. Я только что купил этот. Лейтенант моего размера — немного более узкий в плечах, пожалуй, — только что выкупил его у портного.

— Он был добр, что согласился вам его продать.

— На самом деле не был: фактически он отказался, но Специальный уполномоченный приказал, чтобы он продал его мне.

— Ваш специальный уполномоченный любит давать неприятные приказы…

— Боюсь, что так, — сказал Рэймидж лицемерно. — Но — ладно, когда вам приходилось отдавать неприятные приказы кому-то в Вольтерре, вам и в голову не приходило, что вам не повинуются, хотя, вероятно, вы не любили отдавать их…

— Это правда. Я предполагаю, что тут — то же самое, — признала она.

— Абсолютно то же самое. Основа флота или государства — и даже семья — опираются на дисциплину, — сказал он напыщенно.

— За исключением того, что я люблю тебя.

В ее голосе звучал вызов, и он знал, что это означает, что она не признает ни правил, ни препятствий. Боясь, что она заставит губернатора использовать свое влияние, чтобы другого лейтенанта послали к сэру Джону, Рэймидж целовал ее до синяков на губах, и только бой часов заставил их подскочить.

Почти час прошел: Специальный уполномоченный уже наблюдает за якорной стоянкой. Он встал, помог ей подняться и, прежде, чем она могла сказать что-либо, поцеловал ее крепко снова, затем обнял ее так, чтобы она не могла видеть его глаз, и начал говорить быстро, низким, срывающимся голосом, как если бы должен был сжать целую жизнь в оставшиеся минуты.

Когда он спустился по стертым и скользким ступенями причала Рваных Парусов, Рэймидж чувствовал внутри ту самую пустоту, которую почти каждый испытывает, возвращаясь в море в военное время: он оставлял кого-то, кого любил, ведомый неким внутренним побуждением… ну ладно, долг — слишком напыщенное выражение и охватывает лишь одну десятую из того, что движет им. То, что впереди недели, возможно, месяцы неудобств и однообразия, было настолько бесспорным, что краткие моменты опасности станут облегчением — как острый вкус во рту после бесконечно долгого питания солониной, что заставляло моряков жевать табак. Но ни один человек еще не нашел, что можно пожевать, выпить, сделать или сказать, чтобы ослабить боль сознания, что прощание может оказаться последним. Это, вероятно, еще хуже для женщин, которые остаются на берегу, сидя наедине со своими воспоминаниями и никогда не зная, пощадили ли их мужчин сражения, болезни и несчастные случаи.