Владимир Мединский - Стена

Санька бежал, не помня себя и ничего не видя окрест. Ужас, обуявший мальчика, толкал его в спину, требовал бежать и бежать, а куда, для чего — Александр и сам не мог бы сказать… Может, гнал его вперед инстинкт русского крестьянина: как встанут между беглецом и злым барином пара верст леса, так и вольная, считай, вышла. Ищи-свищи.

Когда мальчик остановился, он все еще держал пистоль с авантюриновой рукояткой. Опустив глаза, увидел свои исцарапанные, окровавленные ноги. Сколько раз говорил ему дядя, чтоб не ходил босой, будто он мужик какой-то, а не дворянский воспитанник!

Чаща кругом казалась грозной, будто в детских сказках, что ему рассказывала маменька. Те сказки он помнил смутно, но знал, что именно в сказочном лесу должно быть такое густое, едва пробиваемое солнечным светом столпотворение толстых стволов, пушистых от наросшего на них лишайника… А мох-то, мох-то здесь каков — прямо по колено, сырой, испускающий густой, приторный запах…

Сколько ж до дому? Вроде бы не долго бежал… Но, верно, ошибся: вон сквозь качающиеся макушки просвечивает небо — темнеющее, становящееся ниже, тусклее. Значит, приближается вечер. Куда ж теперь-то?

— Господи, спаси и сохрани! — прошептал мальчик и перекрестился.

Что-то в чаще тихо ухнуло, застонало. Глухой вой послышался из совсем уж темной глубины. Неужто и волки теперь его почуяли?!

Санька вытащил мешочки с порохом и пулями, шомпол. И как ничего не выпало, не потерялось на бегу…

Мальчик сосредоточенно вспоминал дядины уроки: как заряжать-то? Ага, порох насыпается сюда. Так, сделано. Пулю — шомполом в ствол! Вот и пуля на месте. Теперь пыж… Пистоль заряжен. Волчью башку разнесет точно!.. Но ведь волки нападают стаей… Эх, ну как же не придумают до сих пор такой пистоль, чтоб не нужно перезаряжать после каждого выстрела? А то было бы как удобно: бах, бах, бах — и все волки уже издохли на подходе…

Сумерки сгущались. Чаща умолкла — ни уханья, ни воя. Тихо, будто кто-то невидимый приказал всем молчать.

Приближалась ночь. Холод, уже давно тянувший снизу, заставил Саню скукожиться и поджать под себя ноги. Но тут он вспомнил деревенские рассказы, как заблудившиеся в лесу девки залезали на ночь на деревья и тем спасались. Сунув пистоль за пазуху, он споро стал взбираться на дерево. Оттуда беглец увидал впереди, меж стволами, непонятное мерцание. Точно окошко светится. Пригляделся. Похоже, действительно оконце!

Ну и что ж теперь делать? Пойти туда? Если там разбойники, можно еще попробовать убежать. А если нечисть какая? Но зачем нечисти свет? Она ведь мрак любит…

Санька снова перекрестился, скатился с дерева и шагнул к просвету, за которым мерцал неведомый огонек.

Толстые стволы раздвинулись, и открылась поляна, скупо освещенная высыпавшими на небе звездами и тем самым светом, что сочился из окошка. Сразу было не разобрать — изба ли, землянка ли? Кажется, изба, низкая, в землю вросшая. Курьих ног, про которые в сказках сказывается, не заметно. Не нечисть тут гнездится — люди живут. А откуда ж людям в чаще-то взяться?

Шаг за шагом Санька подходил к неведомому жилью, ощущая вместе со страхом любопытство. Хватит ли смелости постучать в дверь? Может, сперва заглянуть в окошко? Оконце изнутри закрывается на деревянную задвижку, а больше ничем не затянуто. Сразу все видно будет. А ну как высунется харя бесовская с пятачком заместо носа?! Или глаза жабьи выпучатся?

Поднялся ветер, зашелестел, зашептал что-то зловеще-неразборчивое в кронах деревьев, прохладной невидимой ладонью погладил по лицу…

И Санька вдруг оступился — нога скользнула по гладкому корню. Он качнулся, раскинул руки, выравниваясь… а когда поднял голову, то увидел посреди поляны, как раз перед избенкой, человеческую фигуру. Показалось, что она очень высокая, будто в два роста. Вся черная, от пят до головы, покрытой черным острым колпаком… Но нет: согбенная была та фигура, горбатая. А вот ежели бы разогнулась, то роста стала бы неимоверного…

Мальчик ахнул, хотел было поднять руку для крестного знамения. Но в руке был пистоль.

Тотчас в воздухе мелькнула белая птица. Сокол со сверкающим оперением пронесся перед самым лицом, взмыл в черноту, потом камнем ринулся вниз. И вот уже закачался прямо перед глазами на кривой ветке, повисшей над краем поляны.

Снова будто наваждение овладело Санькой, снова палец сам собою нашел стальной шарик. Выстрел прогремел еще сильнее, чем там, в доме. Сокол исчез, точно и не был, а согнутый человечище в черном, что стоял посреди поляны, молча шагнул вперед.

Мальчик завопил, развернулся и кинулся в чащу. Из-под ног, коротко пискнув, сигануло что-то живое, теплое, поросшее шерстью… И вроде бы чьи-то глаза зажглись в кустах, смотрят пристально, жадно, голодно… Но все тот же предательский корень зацепил Саньку за ноги, рванул, и бросил лицом вниз в густой, пахнущий могилой мох…

— Не сильно убился-то?

Прозвучавший над головою мягкий, ласковый голос разом растопил ужас, поглотивший Санькино сознание. Теплая рука легла на плечо, потом погладила по голове.

— Ты вставай, вставай. Помочь?

Санька привстал на руках, развернулся, сел. Над ним стоял сгорбленный старик в длинной черной одежде монаха. Свисающий с груди наперсный крест говорил о том, что монах не простой, [32] Простые монахи не носят на груди наперсного креста. В ту пору крест на груди носили только высокопоставленные или отличившиеся чем-либо священники. да и надо лбом старца в неверном свете звезд обозначился не колпак, как показалось со страху мальчику, а куколь схимника.

У старика было очень хорошее лицо: доброе, ласковое, почти детское, и множество избороздивших его морщинок это только подчеркивали. Глаза же сияли такие ясные, голубые, как утренний ручеек, что от их взгляда против воли делалось легко. Белая, точно облако, борода спускалась по груди к самому кресту.

— Что ж ты в живого человека палишь-то? — так же мягко проговорил схимник. — А ну как попал бы?

— Я не в тебя, дедушка! — Санька пошарил рукою в траве, нашел злополучный пистоль и протянул его на ладони, будто доказательство своей невиновности. — Тут птица была… Набросилась — думал, глаза выклюет… Сокол.

— Сокол? — в голосе старика послышалось сомнение. — Так ведь ночь уже… А не сова?

— Сокол! Вот как Бог свят! Белый совсем.

При этих словах лицо монаха стало очень серьезным. Он вновь потрепал мальчика по голове и вздохнул.

— Ну, если белый, то плохо дело… Хотя и в птицу-то тоже просто так стрелять не годится. Творение ведь Божие. Его не то, чтоб убивать, хулить нельзя. Похуливше что-либо: дождь, или снег, тварь Божию, — да получит епитимию: три дня на хлебе да воде, — припомнил схимник монастырское правило. И добавил: — Хотя, ежели он и вправду был белый, то ты б его не убил…