Владимир Мединский - О жестокости русской истории и народном долготерпении

«Всем известно», что российская история — самая кровавая и жестокая. «Русская земля — страшная, Питер…» — говорит Франц Лефорт молодому Петру в романе Алексея Толстого «Петр I».[1]

В романе действительно много жестоких сцен: пытки стрельцов, закопанная в землю женщина-мужеубийца, страшные публичные казни. Не раз и не два получается так, что Россия — это и есть жестокость, мир насилия и легкого, чуть ли не веселого кровопролития. А уголок Запада в Москве, слобода Кукуй — это другое дело. «Хохот, веселые лица, кубки сдвинутые… шумство».[2]

В общем, добрые они и хорошие, иностранные слуги Петра, намного приятнее русских.

Представление о жестокости русской истории и природной жестокости нашего собрата-соплеменника, о низкой цене человеческой жизни в России так укоренились в нашем сознании, что уже и возражать трудно. Сказать, что это чепуха, — так мне просто никто не поверит на слово.

Поэтому я рассмотрю нашу «страшную» и «кровавую» историю в разные ее периоды и прослежу, имеет ли отношение к истине столь мрачный исторический миф. И конечно же сравню — только правильно, с учетом временного фактора, — положение дел в России с положением дел в Европе.

Примерно в одно и то же время формируется Европа и Русь.

XI–XII века считаются в Европе временем осознания, идентификации себя Европой. Карл Великий в 800-х годах даже попытался восстановить Западную Римскую империю. Политическая и интеллектуальная элита осознают себя, конечно, не прямыми продолжателями традиций Рима, а скорее их наследниками.

Теоретически европейская цивилизация возникала из двух одинаково важных источников: из наследия Великого Рима и из наследия германских племен, завоевавших империю.

Наследие Рима… До сих пор оно покоряет умы и радует сердца. Наследие Рима — это великолепные дороги, водопроводы-акведуки и монументальные сооружения. Это идея гражданского общества, в котором каждый гражданин имеет неотъемлемые права. Это идея строгих, но разумных законов, равных для всех. Римляне сказали, как отрезали: «Закон строг — но это закон». Хорошо сказано. Однако им же принадлежит и авторство следующего высказывания: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку».

Наследие Рима — это сам латинский язык, гораздо более сложный, чем тогдашние германские, более пригодный для выражения сложных понятий. Язык, на века ставший языком международного общения, преподавания в университетах, язык религии, литературы и науки. Наследие Рима — это, собственно, христианство, религия великая и мудрая, где бы она «технически» ни зародилась.

А еще наследие Рима — это рабовладельческий строй. Строй, при котором в Рим, в Италию, на имперские земли со всего тогдашнего мира ввозили рабов. Некоторым из них везло: они становились декламаторами, педагогами, личной прислугой, поварами, чтецами. Такой раб, оставаясь живой мыслящей вещью, жил сравнительно комфортно и мог достигнуть приличного для того времени возраста — лет 50 и даже 60.

Но это — судьба отдельных, привилегированных рабов. Римляне разделяли «раба из дома» и «раба с виллы». Раб с загородного поместья, виллы, жил недолго, в среднем от пяти до семи лет. Существовало много способов следить за говорящими орудиями, заставлять их работать, наказывать, поощрять. Чтобы выжать из раба как можно больше.[3] После этого добрый хозяин выгонял изможденного раба, а более жадный и строгий скармливал собакам. В Риме в устье Тибра был такой островок, на который полагалось свозить заболевших и состарившихся рабов. Если раб ухитрялся выжить и сбежать с островка — получал свободу.

Нравы изменялись, потому что Рим все меньше воевал, раб становился дороже и ценнее. Христианство меняло нравы. Согласно легенде, в 409 году некий монах выбежал на арену цирка, где должны были сражаться гладиаторы. Он поднял крест и закричал, что дети Бога не должны убивать себя на потеху другим Божьим детям. С этого года гладиаторские бои были в Риме запрещены.[4]

Но оставались традиции вести хозяйство руками рабов. Умение «разбираться в людях», то есть выделить самых беспощадных, поставить их в погонялы-надсмотрщики, а также понять, какой из рабов может быть опасен, оставалось таким же важным навыком для хозяина, как умение определить время сева или выжать хороший сок винограда.

Опасных или сильных рабов заковывали. Порой сажали в специальные тюрьмы, где сидящие в подвале скованные люди вращали жернова или выполняли другую физически тяжелую, примитивную работу, С широкими деревянными ошейниками, чтобы нельзя было сунуть в рот пригоршню ими же размолотой муки.

Рабство омертвляло производство. Оно определяло низкую производительность труда и невысокое качество товара: раб работал плохо. Рабу обычно можно было дать только самые примитивные орудия и поручить самые простые виды работы. Рабство заставляло считать любой физический труд, всякое материальное производство уделом низших, занятием презренных.

Некоторые ученые XX века с недоумением говорили, что древние римские инженеры вполне могли бы создать паровую машину или ветряную мельницу. Могли бы! Но не видели в том никакого смысла, да и направлена была их мысль в совершенно другую сторону. Достойным делом римлянам виделась в основном военная и государственная служба, лишь отчасти — медицина, литература, религия…

Когда грек Архимед придумал машину для горных разработок, его подняли на смех: «Лучше придумай машину, которая заменит труд надсмотрщика. Эти бедняги целый день жарятся на солнце и чешут ленивым рабам хребты. Придумай машину, которая порола бы ленивых рабов, и ты сделаешь великое открытие, Архимед».

Рабство давало опыт обогащения, достигаемого за счет нечеловеческого отношения к человеку. Этот опыт и римлян, и германцев, завоевавших их земли, — тоже часть наследия Великого Рима, И опыт насилия, истребления, продажи в рабство, ограбления. И опыт жестокой расправы с пленными и непокорными.