Филип Пулман - Тень «Полярной звезды»

Она опять подумала немного, потом молча повернулась и ушла.

— Пьяная тетеря, — подвела итог девочка.

— Тебе следует подумать о своих манерах, — сказал Джим. — Это ж надо, так говорить о тех, кто старше и лучше тебя.

Она опять вынула кусок рыбы изо рта, на миг в упор посмотрела на него и вдруг выпустила целый поток самой отборной, мерзкой, грязной, сочной, глупейшей ругани, которую когда-либо доводилось Джиму слышать. Она изливалась две с половиной минуты без перерыва, ни разу не повторившись. Он сам, его лицо, манеры, предки, одежда, а также его мыслительные способности сравнивались самым неприятным для него образом с определенными частями его собственного тела, тела других людей и животных, с кишечными ветрами и еще с дюжиной других весьма противных вещей. Джим потерпел полное поражение, а такое случалось с ним нечасто. Он сунул руку в карман.

— Держи, — сказал он, доставая шестипенсовик. — Ты виртуоз, талант, это точно. Никогда не слышал ничего подобного.

Она взяла монету, а он тем временем дал ей тумака, так что она плюхнулась на спину.

— Только тебе следует пошустрее поворачиваться, поняла? — добавил он. — Ну, будь здорова.

Она сказала, что ему делать и куда убираться, а потом вдруг окликнула:

— А вот ты своего дружка упустил. Он только что дал деру. Она ему брякнула, что ты здесь. Дык хто из нас теперь пошустрей оказался? — И с ликующим ведьминским хохотом она скрылась за углом двора.

Джим с проклятьями кинулся в дом. Помещение освещала единственная свеча на расшатанном столе; он схватил ее и, прикрывая огонек рукой, бросился вверх по узкой лестнице. Чтобы описать запахи, ударившие в нос, не хватило бы словаря даже той одаренной малютки; как мог привередливый Макиннон выдерживать такое? И потом — этот чудовищный лабиринт. Из темноты на него смотрели лица — морщинистые, как у старой крысы, или грязные, грубые; перекошенные двери не закрывались или их вообще не было, так что в любой момент можно было видеть целые семьи, по шесть, семь, восемь человек и более, которые спали, или ели, или валялись безвольно, а то уже и умерли.

Но Макиннона нигде не было. Великанша хозяйка, вцепившаяся в бутылку джина, как девочка — в свою куклу, сидела на лестничной площадке, не в силах сдвинуться с места. Джим пробрался мимо нее в самую дальнюю комнату — она была пуста.

Хозяйка хрипло засмеялась.

— Куда он ушел? — требовательно спросил он.

— Ушел, и все, — сказала она одышливо. Ему захотелось дать ей хорошего пинка. Не сказав ни слова, он протиснулся мимо нее и вы шел.

Он стоял в темном дворе, ставшем еще темнее после того, как он задул свечу. Дом позади него был погружен в молчание, девочка исчезла — по спине у него поползли мурашки.

Во дворе был кто-то еще.

Джим в этом не сомневался, хотя никого не видел, не слышал. Он замер, кляня себя за глупость, и неслышно сунул руку в карман, нащупывая медный кастет, который всегда носил с собой.

Но тут легкая ладонь коснулась его руки, и женский голос шепнул: «Подождите…»

Он весь напрягся. Его сердце бешено колотилось. Он видел только тусклые мокрые отблески на мокром кирпиче стены по другую сторону двора; в самом же дворе — кромешная темнота, больше нечего.

— Вы друг, — прошептал голос. — Он называл ваше имя. Пойдемте со мной.

Это было похоже на сон. Закутанная в пальто и шаль фигура проскользнула мимо него, знаком предложив следовать за ней; он повиновался, чувствуя себя беспомощным, как во сне.

Ее маленькая аккуратная комнатка была совсем рядом; низко склонив голову, она чиркнула спичкой и зажгла свечу; шаль, соскользнув вперед, за крыла ее лицо.

— Прошу… — прошептала она и отбросила шаль назад.

Джим оторопел. И все понял. Огромное, цвета сырого мяса родимое пятно закрывало почти половину ее лица. Глаза лучились и были прекрасны, но их выражение сказало ему, что она прочитала на его лице, и ему стало стыдно.

— Простите меня, — сказал он. — Кто вы?

— Пожалуйста, присядьте… Я слышала, как вы говорили о нем с миссис Муни… Я ничем не могла помочь…

Он сел к столу, накрытому красиво вышитой льняной скатертью. Все, что он видел, было по-старомодному прелестно; в воздухе стоял слабый аромат лаванды. И сама она была изящна; и в ее речи не слышно было интонаций кокни, разве что легкий оттенок. Ньюкасл? Дарем? — спрашивал он себя. Голос был мягкий, музыкальный. Она села по Другую сторону стола, опустила глаза.

— Я люблю его, мистер Тейлор, — прошептала она.

— О! Вот что. Теперь я понимаю.

— Меня зовут Изабел Мередит, — продолжала она. — Когда он пришел… Когда он прервал свое выступление у леди Харборо в тот вечер, он едва ли соображал, что делает. Он пришел ко мне, потому что однажды мы… Я помогла ему в прошлом. Дала немного денег. У меня их совсем мало, как видите. Я белошвейка. Чтобы такой человек, с таким талантом, вынужден был прятаться, как сейчас… Но он в большой беде, мистер Тейлор, в большой опасности. Он… Как еще он мог поступить?

— Он может рассказать всю правду как есть. Он может прийти на Бёртон-стрит — ему известно куда — и рассказать все мне или моему другу Фреду Гарланду. Если он действительно в опасности, это лучшее, что он может сделать. Но он предпочел укрыться здесь.

Она водила ногтем по узору на скатерти.

— Понимаете, он очень нервный, у него богатое воображение, — сказала она, немного помолчав. — Он артист и потому, естественно, чувствует все сильнее, чем большинство из нас. Более обостренно…

Джим промолчал. Единственный настоящий артист, которого он хорошо знал, был Вебстер Гарланд, а он был выносливый и грубоватый; единственное, что его выделяло, был уникальный склад ума и великолепный глаз, а вовсе не восприимчивость к разного рода химерам.

— Ну, вот что, — сказал он наконец, — будь это кто другой из этой чудаковатой породы, я бы и ухом не повел. Но мы стараемся кое-что выяснить, не о Макинноне, совсем о другом, — а он где-то сбоку припеку с этим связан. Речь идет о мошенничестве, о финансовых фокусах-покусах, о спиритических хитростях, о злодейских замыслах, а может быть, и о чем-то похуже. Итак, что он сделал? И вообще, как вы оказались с ним рядом?

— Я встретила его в Ньюкасле. Он был добр ко мне. Тогда он еще только начинал… Он сказал мне, что пользоваться своим настоящим именем на сцене не может — Макиннон не настоящее его имя, — потому что тогда отец разыщет его и заставит уйти.

— М-м-м?

— Так он сказал.

— Ну ладно, а кто же тогда его отец?

— Этого он мне никогда не говорил. Какая-то важная персона. Дело как-то касалось наследства — фамильные сокровища или что-то вроде, — он от всего отказался ради своего искусства. Но его отец боялся, что он обесчестит их имя, понимаете?