Виктория Финли - Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры

Современные производители красок не используют ингредиенты, которые смешал бы георгианский декоратор: многие из этих веществ теперь запрещены (включая свинцовые белила и краски на основе хрома), а другие, как, например, берлинская лазурь, просто нестабильны. Вместо этого в Farrow & Ball смешивают другие пигменты (некоторые виды охры, ряд синтетических красок), чтобы добиться того же визуального эффекта. Как заметил Хельм, «сегодня люди хотят, чтобы краска, нанесенная на стены, не выцветала. В прошлом люди знали, что все быстро изменится, и мирились с этим».

Компания гордится своими эффектными и эксцентричными названиями красок. «String» («Струна») первоначально называлась «Солома, оставленная под дождем». Краска и ее название были разработаны гениальным художником 1930-х годов Джоном Фаулером, который с одинаковым энтузиазмом использовал и слова, и цвета. «Clunch» – жаргонное название твердых известковых строительных блоков, принятое в Восточной Англии, а «Blackened» («почерневший») на самом деле просто еще один оттенок белого, в котором для получения серебристого оттенка используется сажа.

Что же касается «Дохлого лосося» (Dead Salmon), то это название не имеет никакого отношения к смерти. Оно было вдохновлено счетом-фактурой за оформление дома в 1850 году: «Это просто означает тусклый, матовый тон отделки», – уточнил Хельм. Порой краска на основе свинца оказывалась чересчур блестящей, поэтому ее «приглушали» скипидаром, чтобы сделать более матовой. Когда Хельм впервые предложил это название, представители Национального треста решительно воспротивились. «Они сказали: „мы не можем позволить тебе это, Том, никто не купит такую краску“». Тем не менее краска с этим названием была запущена в производство и впоследствии очень хорошо продавалась.

За последние десять лет в Британии сильно возросла тоска по старым краскам – и особенно по одной краске, которую торговля почти обесценила. «К 1970-м годам мы действительно забыли, как использовать штукатурку на базе известки, – вспоминал Хельм. – А потом люди стали говорить: „Эй, если вы хотите, чтобы стены дышали, вам лучше использовать вот это”». Сейчас они используют ее все чаще и чаще.

Нужно сто тонн извести, чтобы дать возможность дышать самому известному в мире дому, окрашенному в белый, но это сделало здание стильным. В 1800 году, когда был открыт Белый дом, в городе, лишь недавно получившем название «Вашингтон», только о нем и говорили. Это было самое крупное и величественное здание в Америке, и рабочие постоянно отвлекались на то, чтобы посмотреть, как идет отделка. Состоявшие в масонской ложе отцы-основатели Америки решили, что здание должно быть выполнено в классическом стиле и потому должно быть белым, как древнегреческие храмы, которыми они так восхищались [97] Ученые расходятся во мнении относительно того, был ли Белый дом белым с самого начала. Анализ краски не дал окончательных результатов, однако к 1814 году он, несомненно, был белым. .

В то время никто и понятия не имел, что греческие храмы были не белыми, а покрытыми невероятно яркими красками. Только в середине XIX века ученые начали понимать, что на классических греческих зданиях, скорее всего, вообще не оставалось белых поверхностей. Дорические колонны были окрашены в красную и синюю полоску, ионические капители сияли золотом. Как правило, эти выводы принимались в штыки. Говорят, скульптор Роден однажды бил себя в грудь: «Я сердцем чувствую, что они никогда не были окрашены», – страстно провозгласил он. Историк цвета Фабер Биррен [98] Биррен, Цвет; обзор в словах и картинках, от древнего мистицизма до современной науки. рассказывал анекдот: два археолога вошли в греческий храм. Один залез на карниз, а другой прокричал: «Вы нашли какие-либо следы краски?» Услышав утвердительный ответ, он взревел: «Слезайте немедленно!»

Новые американцы желали, чтобы их Белый дом стал неоклассическим эквивалентом какого-либо здания в Европе. Порой они проявляли излишний энтузиазм. Когда Джордж Вашингтон (к тому времени уже президент в отставке) впервые посетил это место в 1797 году, он увидел белые ионические капители с большими розами на вершинах, напоминающими сочную распустившуюся капусту. «Воздержитесь от резьбы по камню, – решительно написал он руководителям строительства. – Я уверен, что в наши дни это не является образцом хорошего вкуса, как было прежде» [99] Сил, The President’s House: A History. . Для окрашивания деревянных элементов внутри здания потребовалось две тонны свинцовых белил, некоторые из них, по моде того времени, были тонированы желтой охрой, берлинской лазурью и свинцовым суриком. Если новоизбранный президент Джон Адамс и был впечатлен во время своей первой экскурсии по зданию в июне 1801 года, он этого не показал, а пожаловался, что в доме нет ни обоев, ни колокольчиков, что каминные полки безобразно украшены и, что самое главное, – там нет огорода.

На картине Уистлера, которая сейчас висит в Лондонской национальной галерее, изображена женщина в белом платье. Она стоит перед белой занавеской и держит в руках лилию. Ее лицо достаточно темное: к счастью, она, скорее всего, не пользовалась модным составом «Цветение молодости». У нее длинные рыжие волосы – этот цвет очень любили современники Уистлера – прерафаэлиты. Эффект от сочетания такого количества белых тонов просто ослепителен, но, когда вы фиксируете взгляд на картине, начинает проявляться очень интересное ощущение снежной слепоты. На холсте начинают проступать два цветовых пятна, как будто два отдельных элемента, обрамленных туманной дымкой. Во-первых, это, конечно, лицо женщины, но у ее ног, как это ни невероятно, можно увидеть волчью или медвежью голову, которая кажется частью ковра из звериных шкур. Почему Уистлер выбрал именно это место?

Впервые картина была показана публике в 1862 году. Сначала она называлась «Женщина в белом», но писатель Уилки Коллинз лишь недавно опубликовал роман о привидениях с таким же названием, и тот был у всех на слуху. Художник сделал вид, что презирает такую путаницу, но впоследствии стало ясно, что это был хитроумный маркетинговый ход: за два года, прошедшие с момента появления романа, возникла необычайная мода на белые платья, белые сумочки, белые лилии и даже на то, что называлось «белыми вальсами». Значит, картина обязательно найдет покупателя.

Через десять лет после того, как первое название вызвало бурю жалоб от людей, утверждавших, что модель даже отдаленно не похожа на героиню Коллинза, Уистлер решил переименовать ее в «Симфонию в белом № 1: Белая девушка». Но картину как сглазили – это вызвало еще больше резких комментариев от представителей мира искусства. Критик Филип Гилберт Хамертон жаловался, что это не совсем симфония в белом, поскольку, как может убедиться любой, кто взглянет на картину, в ней также есть желтый, коричневый, синий, красный и зеленый цвета. «Значит, по его мнению, – заявил Уистлер, – Симфония фа мажор не должна содержать никаких других нот, кроме непрерывно повторяющейся фа, фа, фа? Фантастический дурак» [100] У Уистлера были проблемы не только с белой краской: золотая и черная оказались еще хуже. Стоя сегодня перед полотном «Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета», трудно представить, что эта сцена фейерверка над туманным мостом Баттерси должна была вызвать взрыв в британском мире искусства. Но в 1878 году картина вдохновила Джона Рескина, который однажды заметил, что долг критика – «отличать работу художника от работы обойщика», на язвительный отзыв. «Я уже много раз видел и слышал о дерзости кокни, – писал он. – Но я никак не ожидал услышать, что какой-нибудь хлыщ запросит двести гиней за то, чтобы швырнуть банку с краской в лицо публике». Уистлер возмутился и подал на Рескина в суд, что привело к печально известному «Процессу банки с краской». .