Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Третьим направлением стал фашизм, который депрессия сделала мировым движением и, что куда важнее, главной мировой опасностью. Фашизм в своей немецкой версии (национал-социализм) обратил в свою пользу как германскую интеллектуальную традицию, которая (в отличие от австрийской) враждебно относилась к неоклассическим теориям экономического либерализма, широко распространившимся в мире начиная с 1880‐х годов, так и безжалостный курс правительства, решившего избавиться от безработицы любой ценой. Надо сказать, что с Великой депрессией немецкий фашизм разобрался более быстро и успешно, чем любое другое движение (достижения итальянского фашизма были гораздо менее впечатляющи). Однако не это обусловило его притягательность для потерявшей прежние ориентиры Европы. По мере того как депрессия углублялась, а волна фашизма росла, становилось все яснее, что в эпоху катастроф не только мир, социальная стабильность и экономика, но также политические институты и интеллектуальные ценности либерального буржуазного общества девятнадцатого века не просто сдают свои позиции, но и терпят крах. К этому процессу мы теперь и обратимся.

К 1939 году правительства уже девяти стран имели официальную статистику о национальном доходе, а Лига Наций вела такую статистику по 29 странам. Сразу же после Второй мировой войны были получены данные по 39 странам, в середине 1950‐х – по 93‐м. С этого времени показатели национального дохода, часто имевшие самое отдаленное отношение к реалиям жизни народов этих стран, стали почти такой же нормой для независимых государств, как национальный флаг.

Из всех последствий “эпохи катастроф” те, кто родился в девятнадцатом веке, возможно, больше всего были потрясены крушением ценностей и институтов либеральной цивилизации, укрепление которых в их век считалось само собой разумеющимся, во всяком случае в развитых и развивающихся странах. Этими ценностями были недоверие к диктатуре и абсолютизму, приверженность конституционным правительствам, избранным путем свободных выборов, и представительным собраниям, гарантирующим власть закона, а также признанному набору прав и свобод для граждан, включающему свободу слова, публикаций и собраний. Государство и общество следовало развивать с помощью ценностей интеллекта, публичных дебатов, образования, науки и улучшения (хотя необязательно до идеального состояния) условий человеческого существования. Казалось, что в течение столетия эти ценности явно прогрессируют и должны развиваться и дальше. В конце концов, к 1914 году даже две последние автократии в Европе, Россия и Турция, сделали шаги в направлении конституционного правления, а Иран позаимствовал конституцию у Бельгии. До 1914 года этим ценностям бросали вызов только традиционалисты вроде римско-католической церкви, которые догмами пытались обороняться от превосходящих сил современности; немногочисленные интеллектуальные бунтари и провозвестники приближающегося конца, как правило “из хороших семей” и признанных культурных центров (и таким образом, являвшиеся частью той самой цивилизации, которой они бросали вызов); а также демократические силы, в то время явление новое и тревожное (см. Век империи ). Невежество и отсталость масс, их тяга к свержению буржуазного общества путем социальной революции и таящаяся внутри человека стихийная склонность к разрушению (качества, с такой легкостью используемые демагогами), без сомнения, являлись поводом для тревоги. Однако самые опасные из этих новых демократических массовых движений – социалистические рабочие движения, как ни странно, и в теории, и на практике были столь же страстными приверженцами ценностей ума, науки, прогресса, образования и личной свободы, как и все остальные. На первомайской медали немецкой социал-демократической партии на одной стороне был выгравирован Карл Маркс, а на другой – статуя Свободы. Они бросали вызов экономике, а не конституционному правительству и цивилизованности. Было бы сложно считать правительство, руководимое Виктором Адлером, Августом Бебелем или Жаном Жоресом, концом цивилизации. Но в любом случае перспектива подобного правительства казалась еще очень отдаленной.

В политике происходило наступление институтов либеральной демократии, и вспышки варварства 1914–1918 годов, казалось, только ускорили это продвижение. За исключением Советской России, все режимы, возникшие в результате Первой мировой войны, как старые, так и новые, в основном представляли собой выборные парламентские демократии, даже Турция. В 1920 году Европа к западу от советской границы полностью состояла из таких государств. Основной принцип либерального конституционного правительства – выборы представительного органа и/или президента – к тому времени стал почти всеобщим в мире независимых государств, хотя следует помнить, что наличие шестидесяти пяти или около этого независимых государств в период между Первой и Второй мировыми войнами оставалось главным образом европейским и американским феноменом: треть населения земного шара по‐прежнему жила при колониальном господстве. Единственными государствами, где в период с 1919 по 1947 год не проводилось вообще никаких выборов, были изолированные и политически отсталые Эфиопия, Монголия, Непал, Саудовская Аравия и Йемен. Еще в пяти государствах выборы в этот период проводились лишь однажды, что тоже не говорит об их большой приверженности либеральной демократии. Речь идет об Афганистане, Китае времен Гоминьдана, Гватемале, Парагвае и Таиланде, тогда называвшемся Сиамом. Однако существование выборов само по себе уже было свидетельством проникновения в эти государства либеральных политических идей, хотя бы теоретически. Не стоит, однако, думать, что существование выборов или частые сроки их проведения доказывают наличие демократического государства. Ни Иран, в котором с 1930 года выборы проводились шесть раз, ни Ирак, где за этот период выборы проводились трижды, даже в те времена не могли считаться оплотами демократии.